«Когда-нибудь ты перейдешь определенную границу, — говорил, усмехаясь, Кинъярэ, сияя синими злыми глазами, — и за ней откроется вся бесконечность миров. За ней уже не будет Смерти, а, значит, не будет и страха. И тогда ты познаешь настоящее мужество».

Кажется, свою Границу она уже нашла.

Они переглянулись, принимая происходящее как-то разом, без слов. Словно они были знакомы уже миллион лет. Словно они оба без слов знали, что и как сделать.

Миг — и откуда-то дует сильный ветер, взметая пепел и опрокидывая серую волну на их врагов. На душе становится разом светло и спокойно. Это светлое безумие, чистейшая ярость хорошо ей знакомо. Все внутри кричит — это враги. Злейшие враги, те, которых не прощают никогда. Те, которых убивают любой ценой, уничтожают без капли жалости. Они подняли руку на её народ — и они должны умереть.

От-ха сияет ослепительно-синим, разрезая со свистом воздух. Она чувствует дыхание Смерти за плечом. Она ощущает шелест его крыл — Карающего и злого. Второй лик Смерти, брат и сестра, начало и конец, Милосердие и Приговор.

В воздух взметается плащ. Хлещет по ногам хвост и лезут когти. Дракон тоже хочет взглянуть на этот несовершенный мир. Со своей высоты. Но этого сейчас позволить нельзя… За спиной спутника — тоже отблеск тени. Печальной и смертоносной. И нежной — до яда на губах. В его глазах — отблеск заката и тьма беспросветная. Он смеется — коротко, отрывисто, и она смеется в ответ, оборачиваясь на встречу. Наконец, битва. Наконец, она может выплеснуть свой яд и свою ненависть на врагов. Наконец она может на миг забыть побелевшие губы Мастера и потухшие глаза Тайлы.

Слова рождаются сами — как и музыка, под которую они танцуют. Да-да! Это разве бой? Это танец. Искусство Смерти, возведенное в культ, искусство сделать каждое свое движение, каждое слово — драгоценным. Грохочут неслышные другим литавры, поют трубы, взвивается мелодия скрипки.

Напарник отвечает ей — прямо, без колебаний. На его лице застыла та же безумная улыбка, в его глазах — отблески пожаров, чужие крики и кровь врагов. Она нападают с двух сторон, в полной тишине, пока противники пытаются прийти в себя после волны пепла. Благородство? Не для них и не теперь.

Мелодия взвивается вверх, не обрываясь, от-ха опускается бледным росчерком, разрывая, как бумагу, чужие доспехи. Что ей плоть, если она призвана забирать души? Нет, альконов боялись не зря… Особенно — тех, кто прошел пусть даже первую инициацию и получил благословение Создательницы. Она не видит их лиц — предпочитает не замечать. Они все едины. Маски. Бездушные и холодные орудия чужой воли…

Она оборачивается на спутника, который небрежным движением стряхивает с Лозы кровь и играючи атакует своей от-ха. До такого бесценного мастерства ей далеко. И все же… как удивительно они чувствуют друг друга! Взмах, поклон, поворот. Он издевательски кланяется противнику, расплескивая чужие заклятья о щит, и идя вперед, как таран.

Это кажется игрой, если бы не алая кровь на сером мареве пепла. Если бы не хрипы и стоны умирающих, которых безжалостно добивает союзник. Если бы не обожженная болью от чужой атаки рука и тяжесть, все сильнее придавливающая к земле. Но она все равно улыбается. И кажется, что этой улыбки противники пугаются гораздо сильнее, чем потускневшего оружия.

Мелодия наливается силой, гремит последними аккордами, заставляя хрипло шептать вдруг ставшими знакомыми слова. Белый лотос — второй цветок Смерти после асфодели. Вернее, Асфодель — символ брата, лотос — цветок сестры.

Последняя струна звенит, туго натянувшись. Рука уже не поднимается — её сводит от напряжения, но напарник рядом — и Лоза, хищно шевельнув стальными лепестками, разрывает горло противнику.

Тишина. Тяжелая, мертвая, в которой слышно только их прерывистое дыхание. Как бы то ни было — спутник тоже устал. Бледные пальцы, измазанные в чужой крови, чуть шевельнулись — и его оружие пропало. Йаррэ, облизнув губы, молча привалилась к подставленному плечу, чувствуя, как пропадает тот стержень, что заставлял её двигаться все это время.

Йаррэ чувствовала, как хрипит голос, но все-таки упорно продолжила, словно стремясь поделиться с этим пока ещё незнакомым существом самым сокровенным. Почему вдруг стало легче выражать свои мысли в стихах? Словно какая-то вуаль, завеса-прикрытие от прочих. А он поймет.

— Ничего, mytaly, мы все же дожили до рассвета.

И вдруг чужие руки обняли, притягивая ближе — крепко-крепко. И ей было плевать, что пальцы, которые гладили её по голове, были все ещё в крови. Она не плакала, нет — давно уж разучилась. Только судорожно втягивала воздух, ища защиту в крепости этих рук.

— Совсем детеныш… — тихий, почти ласковый шепот. Словно не было только что запредельно-жестокой бойни, — надо сжечь их тела.

— Боюсь я…

— Я сам.

Она отошла в сторону, и так и стояла, смотря, как занимается в этих краях серовато-багровый рассвет. На лице танцевали отблески магически пламени, которое за долю такта пожрало тела врагов, не пощадив ни доспехи, ни оружие, ни артефакты.

— А теперь идем. Нам нужно уходить как можно быстрее. Пока не дойдем до края Пепельной Пустоши, переместиться не сможем. Понимаю, что сил осталось мало, но…

— Я смогу, — оборвала, встряхиваясь, — я уже давно не нежный «цветочек»…

— Ye? Irises kardo te mie, — упрямо блеснули серебристой дымкой чужие глаза.

— As irises nor, to irisse tie vlado.

— Ты неплохо говоришь на древнем языке, рожденная в ином мире.

— А вы делаете странные замечания для того, кого я вижу впервые…

Глаза цвета пепла посмотрели устало.

— Мы ещё поговорим об этом, а теперь — идем, — приказал повелительно.

Ноги ныли, ступая по бездорожью, под каблуками хрустели маленькие камешки, пепел заставлял слезиться глаза, солнце жарило сверху. Путь обещал быть тяжелым и не близким.

Как они шли, сколько дней и ночей провели в этом блеклом мареве — Йаррэ не запомнила — время пронеслось стрелой, слившись в одну бесконечную линию. Только ночами она могла немного выдохнуть, купаясь в обнимающей её ласковой силе смерти. Сильные тонкие пальцы перебирали волосы, негромкий низкий голос мурлыкал колыбельные, а чужой хвост обвивал за талию, держа крепче любых уз. У пусть у нее не было сил сказать ни слова, не было возможности благодарить — она знала, Он и так видит её признательность. Он чувствует, что она жива. Сердит, но спокоен.

А дорога длилась и длилась, даже когда закончилась иссушающая пустошь. И лишь когда в лицо пахнул пряный прохладный ветер, а плечи укутал веер золотисто-розовых лепестков с вечно-цветущих деревьев кИно — только тогда она словно вынырнула из глубины, очнувшись.