Оглянулась на зев хода — правда идти придется? Таков, значит, выбор? Виски сдавило болью, перехватило горло на миг, а потом… Монстры вдруг замолчали. Все. Разом. Поджали трусливо хвосты, хлопнувшись на попы, как провинившиеся щенки. По пустынной площади прошел легкий порыв ветра — ледяного, обжигающего до костей, и из темного вихря выступила фигура. Вскинулась в повелительном жесте рука — и темные гончие исчезли, как не бывало, растворившись в спустившемся на землю тумане. А тот, кто их прогнал, обернулся к нежданной гостье.

Она и до сих пор помнит ту их первую встречу. Никогда — ни до, ни после, Риаррэ не видела существа более совершенного и более нечеловеческого. У темного отродья были ярко-рыжие волосы цвета заходящего солнца, узкое бледное лицо, чуть заостренные уши и мерцающие во тьме искристо-синие глаза. А ещё — сквозь него было видно оставшуюся часть площади. Призрачный нелюдь подплыл ближе, сверкнул глазами — и ход за спиной захлопнулся, отрезая дорогу. Почему-то страшно не было. Наверное, она просто не успевала пугаться. Посмотрела внимательно, примечая и странный фасон одежды — длинную тунику, больше похожую на тогу и мягкие широкие штаны, опоясанные большим куском ткани. На голове, затерявшийся в длинных кудрях, сверкал венец искусно сплетенных маков.

Он протянул руку, коснувшись её щеки — странно, но чужое прикосновение отозвалось знакомым покалыванием.

- Мое имя — Гирьен. И я дух этого города. Зачем ты сюда пришла, дочь нашего народа? Твоя кровь все ещё спит.

Он не разомкнул губ — но каждое слово эхом отдалось в мозгу. Голос призрака был приятным, без той лживой вкрадчивости, которую она успела возненавидеть. В нем она ощущала лишь искренний интерес.

- Мое имя — Риаррэ, дайрэ Гирьен, и я пришла сюда по приказу алькона Амондо.

- Вот как?! — в синих глазах с россыпью зрачков мелькнуло что-то, похожее на азарт.

Смертная красота не может быть столь совершенной. Им хотелось дышать, любоваться, затаив дыхание, и, желательно, издалека. Даже терзающая её болезненная страсть к Аррону, ощущавшаяся иголкой в сердце, словно потускнела.

- Да, дайрэ. Но вы ошибаетесь, я не имею никакого отношения к вашему народу, алькон лишь спас меня для своих планов и из прихоти.

- Из прихоти? Спас? — тихий смех прозвенел ледяным колокольцем, растворяясь в тумане. — Вы не ведаете, о чем говорите, дитя. Верховный алькон не спасает чужаков, — миг — и он почти навис над ней, словно тщательно вглядываясь в каждую черточку, — он их… убивает… — чужое дыхание — хотя какое там дыхание у призрака? — опалило ледяной взвесью. — Идем, ты расскажешь мне свою историю полностью, Риаррэ-без-рода.

Что она могла сделать? Только пойти следом за ним. Впрочем, дух не стал далеко уходить — под его рукой тьма скрутилась в знакомую воронку, куда они и шагнули, выйдя уже совершенно в другом месте. Это был огромный зал с высокими потолками и натертым до блеска полом. Над головой словно раскинулось звездное небо балдахином, а из высоких стрельчатых окон был виден весь город. Сейчас, утопающий в блекло-сером тумане, он казался по-настоящему жутким.

Дух подплыл к скамье у дальней стены и коротко, не предполагая этим тоном никакого возражения, приказал:

- Рассказывай!

И она начала, стараясь лишь только не углубляться в подробности, не давать разрастись саднящей ране в сердце, и не стараясь осмыслить причины своей откровенности с пугающим чужаком. От холодного любопытного взгляда хотелось съежиться — казалось, он убьет с таким же насмешливо-спокойным выражением на лице, если ему что-то не понравится.

Иногда бывает легче всего выговориться незнакомцу. Он не станет душить тебя жалостью или осуждением, выслушав так бесстрастно, как только может это сделать совершенно посторонний слушатель.

Гирьен слушать умел. Йаррэ и сама не заметила, как путано и сбивчиво рассказала обо всем — и о мучающем безумии и ненависти, и о пугающем, но близком альконе, о прошлом, которое почти стерлось, и о навязанной любви, которая выела уже всю душу, так, что дышать невозможно.

- Неужели любить — это так больно? — вопрос вырвался сам собой, слетел с губ испуганной птицей.

- Нет, любить по-настоящему гораздо больнее, ириссэ. Наведенная любовь — лишь тень, мимолетная, хоть и мучительная. Но истинная любовь может испепелить душу дотла.

И так он это сказал, что было ясно — призрак знал, о чем говорит.

- Зачем тогда любить? Изводить себя, заниматься самоуничтожением?

- Любить — значит иметь смысл и цель в жизни. Сделать кого-то счастливым одним своим присутствием в ней. Без любви жизнь теряет краски, цветочек.

- Почему… почему вы так меня называете?

- Потому что все женщины нашего народа — цветы. Прекрасные, но ядовитые бутоны. А мужчина — стебель, их поддерживающий.

Растеклись, взметнулись пожаром рыжие пряди — огнецветье.

- А теперь — забудь всю ту пафосную чушь, которую я тебе наговорил, — короткий, но злой смешок, — не слушай, что говорят мужчины, цветочек, а смотри на их поступки. Слов ты уже наслушалась вдосталь, — и, без перехода, — значит, Первый велел принести тебе что-то из города… Ладно. Интересные вещи мы тебе добудем без труда…

Взгляд синих глаз стал задумчиво-расчетливым, по губам призрака змеилась неприятная улыбка. Словно он что-то задумал…

- До завтра тебе точно придется здесь задержаться. Питье и еда у тебя есть, так что продержишься… вечером я свожу тебя кое-куда — выберешь себе дар, а пока — осматривайся…

И растаял в воздухе, рассыпавшись искрами. Только спину жег внимательный испытующий взгляд.

В пустынном брошенном дворце, напоминавшем теперь одно большое надгробие своему народу, она осталась одна. Но, может, ей и нужно было побыть одной? Впервые по-настоящему за такое долгое время. Без висящей над головой плахи. Без надсмотрщиков. Без яда чужих речей. Без разъедающей сердце любви. Разве она так много просила? Уходя из своего мира, она лишь хотела сильной, чистой, взаимной любви. Наивное желание дочки заботливых родителей. Лучше бы уж осталась там — в знакомом мире, пусть и вечной тоске, чем как теперь…

Аррон Винтейра, как же хочется вырвать твою грязную, лживую душу! Но только ли его винить? А себя? Закономерный итог собственного эгоизма и подлости. Мама бы со стыда сгорела, узнай, что она творила в этом мире, упиваясь нежданной властью и якобы вседозволенностью. Не они твари — она сама. Та ещё тварь.

Йаррэ вышла на балкон — открытое пространство было достаточным, чтобы вместить сюда и несколько десятков человек. Видимо, раньше он использовался для парадных выходов правителя. Внизу простирался город — потускневшая белизна домов, сверкающие когда-то шпили дворцов и правительственных зданий, неподалеку от главной площади виднелась лестница, уходящая крутым виражом прямо в небо. Там, на высоте нескольких метров над землей, парил Храм. Главный и последний храм Смерти в этом мире. Только в руках мраморных жрецов давно уже не горели огни, приветствуя её детей. Неожиданно сердце защемило тоской — снова. И эта тоска была сильнее тоски по дому. Нет, словно её дом был здесь. В этом разрушающемся городе, из которого утекла жизнь, с этими странными, ненормальными чудовищами, которых до слез было жаль.

Может, они действительно твари. Не зря их боялись и ненавидели. Но они выполняли свою работу — сверкающие фрески, иллюстрирующие жизнь альконов, были очень… наглядны. Кроша камень, когти вцепились в парапет. Когти? Впрочем, ерунда. Работа алькона… как же странно это звучит! Если она правильно поняла сверкающую красоту картин — то древние дети смерти собирали души людей. Помогали отойти умирающему. Облегчали муки смертельно раненого. Отдавали долг своей Госпоже и Господину, порой участвуя в кровожадных сечах и забирая жизни своих врагов. А ещё они могли наказать самым страшным из способов — не просто лишить посмертия, но уничтожить душу. Наверное, именно поэтому их враги объединились.