Домино — Витюнина страсть. Хотя и остальные рыбаки тоже не прочь постучать костяшками. Но Витюня играл просто артистически. И редко проигрывал. Как-то, придя в клуб, он спросил Погожева:

— Почему нет соревнования по домино? Даже по перетягиванию каната есть, а по домино нет.

Погожев сказал:

— Если ты с кем-то играешь, значит, уже соревнуешься.

— Не то, — махнул рукой Витюня. — Я говорю о настоящих соревнованиях. Как по шахматам и шашкам. С выездом на другие флота, с заметками в газетах...

Хотя Витюне перевалило за тридцать, он, зачастую, как пятилетний ребенок, своими вопросами мог поставить в тупик самого эрудированного человека. Хотя наивным его не назовешь. Витюня даже с хитрецой. А изворотливости его мог бы позавидовать самый прожженный пройдоха.

Стармех Ухов чуть ли не вдвое старше Витюни. Он был грузноват и от этого немного медлителен. Лицо у стармеха круглое, мясистое, всегда гладко выбритое. Сказывалась старая морская закваска. Двигатели и всякие другие судовые механизмы стармех Ухов знал назубок. Устранит любые неполадки с закрытыми глазами. Если бы у него было побольше образования — лучшего линейного механика для рыбколхоза не придумаешь. Но семь классов школы для этой должности маловато. Даже для такого практика, как Иван Фомич Ухов.

Стармех старательно вытер руки о тряпку и, щуря без того узкие глаза, некоторое время наблюдал, как Витюня поспешно орудовал ключом. Потом сказал:

— Ты тут заканчивай, а я спущусь в машину. — И вдруг недовольно нахмурился: — Не бойся, не надорвешься, прижимай гайки плотнее.

— Мне, Фомич, подналечь ничего не стоит, — спокойно отозвался Витюня, незаметно для стармеха кося свои иссиня-белые глаза в сторону играющих. — Только как бы этот наш инвалид не развалился. — И, вспомнив, радостно сообщил стармеху: — А я с новым двигателем для нашего баркаса уже на «ты». На хоздворе в складе под брезентом стоит. Дожидается, когда мы с путины вернемся.

— Новый новым, а работать-то на этом придется, — бросил стармех сухо и направился в машинное отделение.

Этот старенький моторишко на «Осте» давно до чертиков надоел поммеху. И если бы не скаредность председателя Гордея Ивановича, еще после прошлой хамсовой путины пора бы отправить его в утиль. На этом и настаивал Витюня. Потому что мотор баркаса висел на совести поммеха и отнимал у него куда больше времени, чем главный двигатель. Но Коваль захотел удостовериться сам. Он пришел на сейнер вместе с линейным механиком, самолично копался в моторе, завел его и сделал заключение, что скумбрийную путину вполне вытянет.

Но для Витюни этот старенький мотор, на совесть послуживший бригаде с десяток путин, стал как бы чужим. Особенно после того, как он увидел новый, весь ярко-красный, не обшарпанный и не замурзанный соляркой и мазутом.

Витюня еще раз, с каким-то остервенением нажал гайку, затем бросил ключ в ящик с инструментом, облегченно потянулся и во весь голос затянул:

Витюня, выбросив впереди себя руки и словно воду разгребая ими столпившихся вокруг люка рыбаков, двинул к цели. А через минуту он уже старательно мешал костяшки, отпуская соленые прибаутки. Руки Витюни были не в меру большие и жилистые — типичные руки механика, с въевшимися в поры следами солярки и мазута.

— Эх, понеслась душа в рай, а тело — в милицию! — выкрикнул он и, с особым шиком, так шваркнул костяшкой домино по деревянной крышке, что, казалось, вздрогнул сейнер.

Болельщики еще плотнее обступили играющих. Даже Зотыч подошел. Вытянув тонкую морщинистую шею, он старался взглянуть на кон через плечо только что выбывшего из игры радиста. На голове у Зотыча, словно горшок, сидел соломенный брыль с оторванными полями. Брыль был велик Зотычу и, когда Зотыч быстро поворачивал голову, чуть вздрагивал, оставаясь на месте.

Погожев выбрался из толпы болельщиков, присел на планширь и закурил. Море было спокойное, и сейнер, чуть покачиваясь, вспенивал носом воду. Далеко впереди, как белый айсберг, плавился в лучах заходящего солнца огромный теплоход. «На Одессу», — подумал Погожев. Позади виднелся танкер. «А этот в сторону Босфора». Справа — тоже маячило какое-то суденышко. «Может, один из наших сейнеров? Хотя об этом бы крикнул Осеев. Ему-то с ходового мостика виднее. Да и бинокль под руками».

А кэпбриг и вправду сверху махал Погожеву, что-то крича. Только разве расслышишь из-за этих горластых «козлятников». Но Зотыч расслышал, а может, догадался и сказал Погожеву:

— На горизонте открылся Змеиный.

Со спардека Погожев с Осеевым рассматривали остров в бинокль. Для кэпбрига остров был не в диковинку: шесть лет подряд он приходил сюда на скумбрийную путину. Но Погожев видел Змеиный впервые. Издалека остров был похож на воздвигнутый посреди моря белый замок. Змеиный — самый большой остров на Черном море. Хотя обойти его можно за полчаса — в длину и ширину он немногим более полукилометра. На нем не было ни воды, ни деревьев. Гнездились лишь чайки да змеи... Змеиный — название не такое уж старое. Раньше остров назывался Левки. В переводе с греческого означает — Белый. Те легенды, что дошли до наших дней об этом острове, никак не вяжутся с его пустынным видом. Самая древняя из легенд была связана с судьбой знаменитого героя поэмы Гомера «Илиада» — Ахилла.

Здесь — гласило другое предание — впервые увиделись и обняли друг друга Ахилл и троянская красавица Елена, здесь же отпраздновали их свадьбу сам Посейдон с Афродитой. Потом на острове был построен величественный храм Ахилла, окруженный священной рощей. Главным сокровищем храма была статуя Ахилла. И любой мореплаватель Эгейского моря, чей путь пролегал мимо острова, оставлял покровителю мореходов богатые подарки.

Обо всем этом Погожев рассказал столпившимся на спардеке рыбакам.

— Может, все это только масал? — усомнился Зотыч. — В старину помасалить любили. О всяких там леших и водяных. Сам наслушался...

— Да погоди ты, Зотыч, со своими лешими, — прервал его Витюня. Глаза поммеха блестели неподдельным интересом.

— Много тут и вымышленного. Не зря называются легендами, — согласился Погожев с Зотычем. — Но храм на острове был действительно. В 19 веке русский военный моряк Критский впервые нанес на специальный план остатки этого храма.

— А где эти остатки сейчас? — изумился Витюня.

— Вот в этом сооружении. — Погожев показал на возвышающуюся над островом башню маяка.

— Да-а, — глубокомысленно произнес Зотыч. — Тебе бы, Андрей, учителем быть, а не в море болтаться. Ребятишек хлебом не корми, а подавай такие байки. Да еще вон Витюне нашему. — И мотнул маленькой головенкой в сторону поммеха.

Погожев так и не понял Зотыча: то ли он осуждал его, то ли хвалил. «Хороший учитель из меня едва ли бы получился, — усмехнулся про себя Погожев. — Педагогика — дело тонкое и требует большой выдержки. Чего у нашего брата, фронтовика, изрешеченного пулями и осколками, мало у кого сохранилось». Хотя сразу после войны Погожев чуть было не поступил в педагогический институт. Потому что там училась его первая любовь Катя — тонкая, как лозинка, черноволосая девчонка.

Потом перевесил Ленинградский библиотечный институт, поступил на факультет культпросветработы. Погожев до сих пор помнит, как дружки подшучивали над ним:

— Решил культуры поднабраться, вояка? Ну-ну, давай посмотрим, каким ты будешь культурным.

Оттуда Погожев и вынес кое-какие познания об этих мифах и легендах. Учился он на заочном. Учился хорошо, с рвением и интересом. Но работать после окончания института по своей специальности ему так и не пришлось. В послевоенные годы на морском транспорте людей не хватало. А он уже в порту попритерся, кое-что стал смыслить в диспетчерской службе. Когда решил было перейти на работу в городской Дом культуры, партком порта уговорил его поработать еще годик. А затем — еще годик. Конечно, Погожев мог бы настоять на своем. Закон был на его стороне. Но и товарищей из парткома тоже надо было понять по-человечески...