Кинопроекция: предрассветная улица, тихая, безлюдная. Лида и Петр. Лица их пепельно-серы от страдания, от усталости, от бессонной ночи, от холода. Но Лида собрала все свои силы.

Лида. Видишь, как славно мы прошлись…

Петр. Да…

Лида. Я бы все равно не уснула… Вот когда мы расстанемся — тогда это будет так… так нормально, правда?

Петр. Лида… (Подходит к ней, обнимает, нежно прижимает лицо к лицу.) Лида, ты самый хороший человек…

Лида. Почему все так печально…

Петр пытается утешить ее.

Петр. Печальное сменяется прекрасным, Лида, это самый могучий закон жизни. То, что сегодня мы воспринимаем как трагедию, быть может через год… как тогда… нет… Прощай, Лида!

Пожимает ей руки и хочет быстро уйти, потому что у него уже нет сил. Но она задерживает его руки в своих.

Лида. Верни мне фотографию.

Петр. Она у меня наверху…

Лида. Я подожду…

Петр подчиняется. Он понимает ее. Уходит как раз в ту минуту, когда к ним приближается звук громыхающего автомобиля. Лида блаженно закрывает глаза.

Лида. Молоко везут…

Проекция гаснет. На авансцену входит усталый Петр, пряча в карман ключи. Человек в мантии сидит — как и во время предыдущего монолога Лиды — в кресле у боковой кулисы, опираясь локтем о подлокотник.

Человек в мантии. Петрус, вам нехорошо?

Петр. Мне хуже, чем ужасно; кажется, с нынешнего дня я уже не то, что называют «молодой человек». Вчера, до разговора с женой…

Человек в мантии. Петрус, да вы ведь с ней не говорили.

Петр (вытирает лоб). Меня немного лихорадит… восемь часов хожу с Лидой, и все это время… Я не умею лгать — вот почему мне надо было поверить, поверить, что я говорю ей правду. Господи боже мой, да ведь я лучше всех знаю: то, что мне дала Лида, не даст уже никто на свете. Никогда, никто на свете! Ее голос, улыбка, ее объятия… теперь я спокоен, потому что усталость накрыла меня, словно стеклянным колпаком, но если я вспомню о ней завтра, через год… наверное, буду плакать или кричать во сне. Не понимаю, не понимаю, как я мог тогда согласиться на разрыв! И на этот раз я сам, добровольно, по собственному решению отказался от нее! Не знаю, что это было, — просто вдруг какое-то затмение нашло, и я сказал эту ложь… Нет, знаю: меня охватил страх. Страх! Не за себя! За нее! Даже в наше время ей пришлось бы пройти со мной крестный путь злобы и грязи. Это ужасно, но это так! Лида слишком чувствительна; боюсь, ей пришлось бы заплатить непомерно дорого. Боюсь, она никогда не избавилась бы от чувства вины; это чувство наложило бы свой отпечаток на все наши дни… и даже на наши объятия. Я боюсь этого — и не допущу. Я причиняю ей боль ради ее же счастья. Разве так поступают слабые люди? Стибор получит еще один шанс… пустой шанс, но он, по крайней мере, сам в этом убедится… Моя жена не будет унижена необходимостью отказывать в разводе… Факультет очистится от «морального разложения»… А я — я как-нибудь переживу…

Человек в мантии. Петрус… это — правда?

Петр. Вы ведь беседуете с моими мыслями!

Человек в мантии (с грустной усмешкой). Мы лжем самим себе больше, чем всем людям на свете, Петрус. Мы можем пережить презрение других, но презрение к самому себе убило бы нас…

Петр. Я и так считаю себя бесхарактерным человеком… Не беспокойтесь. Простите — начинается день. Я верну ей фотографию и пойду спать. Я хочу долго спать… потому что это первый день без нее…

Делает шаг на сцену и замирает в изумлении.

Вспыхивает кинопроекция: знакомая комната в общежитии. На тахте сидит растерянный Вашек Краль, он надел поверх пижамы плащ. Напротив него, на стуле, тоже в плаще, сидит Лида Петрусова. Краль с облегчением поднимается.

Краль. Вот и ты…

Петр. Здравствуй, Лида…

Петрусова. Здравствуй, Петр…

Пауза.

Краль (берет полотенце, бормочет). Ну, я пошел купаться.

Волоча ноги, тащится по авансцене. Петрус приходит в себя.

Петр. Я не знал, что… Лида, прости, одну минутку!

Он поворачивается и у самого края авансцены догоняет Краля. Говорит ему тихо, настойчиво.

Петр. Вашек, прошу тебя, там внизу ждет Лида, не можешь ли ты...

Краль. Отвяжись ты от меня!

Дело принимает серьезный оборот, а Краль уже сыт по горло. Петр нерешительно возвращается.

Петр. Ты меня прости, но вчера вечером у нас было такое…

Петрусова. Она ждет внизу?

Петр (испуганно). Кто?

Петрусова подает ему фотографию, которая стояла прислоненная к приемнику. Отпираться нет смысла. Петр кивает.

Петр. Лида, я не знаю, кому понадобилось забегать вперед. Я бы сам тебе не позднее чем сегодня…

Петрусова. Не заставляй ее ждать.

Петр. Что?

Петрусова. Приведи же ее.

Петр. Что ты, нельзя — пять часов утра, и привратник… (под ее взглядом опускает голову). Может быть, лучше сначала нам с тобой…

Петрусова. Она имеет к этому делу такое же отношение, как ты и я.

Петр. Послушай, если бы ты приехала вчера — тогда, может быть… Но в эту минуту все уже решено, и нет ни малейшего повода к сценам.

Петрусова. Я приехала не для того, чтобы устраивать сцены.

Петр. Так позволь, по крайней мере, объяснить…

Входит Лида Матисова.

Лида. Петр! Не сердись, я вдруг испугалась, что тебе плохо…

Увидела незнакомую женщину, запнулась. Но гостья встает и самым обычным образом подает ей руку.

Петрусова. Петрусова. (Пауза). Садитесь. (Смотрит на обоих). Что вы собираетесь делать?

Лида. Мы? Но ведь это вы…

Петр (жене). Лида, я просил тебя…

Петрусова. Я только спрашиваю, что вы собираетесь делать. Знать это должны прежде всего вы.

Лида. Для меня решающим является ваше мнение.

Петрусова. Мое мнение? (Снимает очки и усталым жестом протирает глаза). Что касается меня, то я не стану вам поперек дороги… На развод я, разумеется, согласна.

Петрус смотрит на нее ошеломленно, Лида — со внезапно пробудившейся надеждой.

Проекция гаснет. Лида Петрусова выходит на авансцену, не переставая тереть глаза.

Человек в мантии. Восхищаюсь.

Петрусова. Чем?

Человек в мантии. Вашим самообладанием. Петрус назвал вашу гордость нечеловеческой, это звучит не очень-то красиво, но довольно точно.

Петрусова. Ошибаетесь. Владеть собой должен лишь тот, кто страдает, ненавидит или любит.

Человек в мантии. Это как раз ваш случай.

Петрусова (хочет возразить, но вдруг в ней прорывается подавляемое чувство; она говорит горячо, почти со слезами; это необычайно и страшно, как извержение давно погасшего вулкана). Да! Да! Вы правы! Ненавижу ее и люблю его! Люблю с первой минуты — и совершенно безнадежно. У меня был друг… его арестовали перед самым концом войны, а второго мая казнили. Петр был удивительно похож на него, но мне было уже… почти тридцать. Я делала все, чтобы не потерять его, чтобы — это унизительно — сравняться с той, с первой. Но и здесь была ошибка; тот, кто все время сравнивает себя с кем-то, кто в любую минуту проверяет свои чувства, — тот не может сохранить их непосредственность. Я уже не умела быть нежной, холодной или спокойной, я всегда была слишком нежной, слишком холодной, слишком спокойной или слишком раздраженной, пусть только на капельку больше, чем нужно, — но это была та самая капля, которая переполняет чашу. Конечно, я перестала быть естественной, и мое спокойствие выглядело истерическим, а моя истерия… вы ее видите! Я, которая с юных лет, даже в своем первом глубоком, безоглядном чувстве проповедовала полную свободу и взаимное доверие, — я теряла голову и дулась, как школьница, если Петр возвращался на несколько минут позже условленного времени. К счастью, я многое умела перебороть в себе, но ведь и невысказанные фразы остаются в мозгу, подобно заразным микроорганизмам, и плодят следующие… Потом Петр сказал о поездке в Китай. Предложил мне ехать с ним; а я вообразила, будто он хочет уехать один, хочет уйти от меня хоть так, если не может иначе… И я пошла работать в район… Нет! Если раньше я все отрицала, чтобы оправдать… то теперь сознаюсь: я виновата, виновата, я неправа и, следовательно, не имею права… Я не боюсь наказания, потому что самое тяжкое я сама наложила на себя. Отступаюсь. Ухожу с их дороги. Дальше они пойдут без помех, поскольку это зависит от меня.