– Так в объявлении большими буквами значилось «иногородним предоставляется общежитие», если я не путаю.

– Лучше бы ты не путала, – наконец, сдалась Елена.

– Значит, решено! – воскликнула Ленка Штурманова, – Да, билет на самолёт я тебе куплю, полетим вместе. Завтра же отправимся в кассы.

– А как же твои каникулы? – вдруг вспомнила Елена.

– Ерунда! – легко отмахнулась Ленка, – Отдохнём в Ленинграде. Покажу тебе город. А родителям скажу, вызвали на практику. Не люблю врать, но это будет святая ложь. Сама же знаешь, за друзей нужно и в огонь, и в воду.

Дальше события развивались стремительно. Воодушевлённая Ленкиной уверенностью, Елена, в самый последний день предупредив родителей об отъезде, отбыла в Ленинград. К её облегчению, отец и мать вообще не стали возражать очередной причуде дочери, видимо уже привыкли.

Билеты на самолёт купили без проблем. В аэропорту подруги просидели в женском туалете до самого отлёта, но никто их не преследовал. В Ленинграде устроить Елену в общежитие тоже не составило труда. Равно как и получить работу на телеграфе. Разве что зарплату ей предложили минимальную, зато без проблем выделили койкоместо в рабочей общаге, в комнате на четверых человек.

В годы Генкиной учёбы в институте судьба снова свела его и Запевалова. Дело было на преддипломной практике, которую Генка – единственный из всей их группы – проходил не на заводе как прочие, а в одном проектном бюро. Объяснялось это просто – Генку, как наиболее перспективного с его курса, по окончании института планировали оставить на кафедре. Поэтому и решили – нечего ему по заводам шляться, вдруг да переманят его заводчане обещанием высокой зарплаты и прочих материальных благ в виде первых номеров очереди на квартиру.

У Генкиных преподавателей были все резоны опасаться – молодежь на предприятия шла тогда неохотно, поэтому для её привлечения придумывались разнообразные стимулы. Обещания высокой зарплаты и квартиры в ближайшей перспективе действовали на неокрепшие умы, как правило, безотказно. Хотя далеко не всегда и выполнялись в дальнейшем. Но всё же многие продвинутые выпускники нередко отказывались от «тёпленького» местечка на кафедре, выбирая себе «горячее» место в цехе. В надежде, что уж им-то точно повезёт – и с зарплатой, и, самое главное, с квартирой.

Ну, а как же кафедра, карьера учёного, Нобелевская премия в перспективе? А что кафедра – на кафедре все лакомые местечки давно и надёжно заняты доцентами, кандидатами и профессорами, которые успешно встроились в процесс, имеют необходимые связи в ректорате, чего нет и быть не может у молодых. И свободными все эти лакомые местечки становятся лишь в случае, когда кого-то из старого преподавательского состава выносят вперёд ногами, а это бывает крайне редко. Поэтому, чаще всего, уделом вчерашних выпускников, решившихся торить свой путь в науке и оставшихся на кафедре, является пожизненное ассистентство великим, вплоть до наступления собственной старости. Всё это Генка пока не знал, зато хорошо знали те, кто желал заманить его «в науку».

В общем, рисковать на кафедре не хотели, потому и договорились с руководством проектного бюро, чтобы те взяли Генку. Как всем было хорошо известно, в бюро и зарплаты поменьше, и квартиру не получить, да и науки там побольше, чем на обычном заводе. Словом, одни плюсы. Генка, впрочем, роптать не стал и принял направление в бюро с лёгким сердцем.

Его быстро определили в одну лабораторию, выделили рабочий стол, пустынный точно обратная сторона Луны, и… оставили в покое. Что с ним делать никто в лаборатории не знал. Всё потому, что практиканты в бюро появлялись очень редко, а точнее – никогда. Генка был первым, как Гагарин в космосе.

Промаявшись без дела пару часов, Генка осторожно выскользнул в коридор, дабы хоть чем-то поразнообразить своё времяпрепровождение. Проходя мимо стола завлаба, он по институтской привычке хотел было попросить разрешение выйти, но завлаб – плешивый мужичок в очках в толстой коричневой пластмассовой оправе – даже не поднял от бумаг склонённую голову. Никому до Генки не было никакого дела.

Для начала Генка сходил в туалет – не потому, что приспичило, просто стеснялся торчать в коридоре, когда все работают. И на выходе из кабинки встретил Запевалова.

– Генка, ты?! – Запевалов был само радушие. И столь обширна и жизнерадостна была его улыбка, что Генка невольно ответил ему тем же. Только улыбка Генкина оказалась чуть косоватой – всё же школьные унижения от Запевалова, пусть и невольные, забыть он не мог.

– Ты откуда тут взялся? – Запевалов обнял Генку за плечи и мягко направил к окну. Там он уверенно расположился на подоконнике, вытащил пачку болгарских сигарет «Феникс», протянул её Генке, но Генка не курил и помотал головой отрицательно. Тогда Запевалов закурил сам. С помощью большой, блестящей словно орден, зажигалки. Выглядел он как всегда сногсшибательно: тонкий зеленоватый пуловер поверх сказочно-белой рубахи с изящным воротничком, выверенным точно по линеечке, ровнёхонько, кончик к кончику. А внизу настоящие джинсы. Большой дефицит по тем временам.

– Я на практике, – промямлил Генка, ошарашенный неожиданной встречей.

– Ну и куда же тебя засунули? – заискрился улыбкой Запевалов. Голос его звучал сочувственно, будто они были лучшими друзьями.

– В испытательной лаборатории я, – нехотя произнёс Генка. Ему стало стыдно за своё безделье. И просто за то, что он не Запевалов.

– К Семёнычу? – хохотнул Запевалов, для повышения интимности интонации слегка понизив голос, и подмигнул Генке, словно намекая на нечто не совсем приличное.

– К Скворчагину, – сделал вид, что не понял намёк Генка. Хотя знал – Сковрчагина звали именно Александр Семёнович.

– Семёныч – нормальный мужик, так что всё будет нормалёк, – тон Запевалова приобрёл покровительственные интонации. Он выпустил изо рта колечко дыма, тонкое и изящное, словно драгоценный браслет, и снова положил руку на плечо Генки.

– И на сколько ты вливаешься в наш ударно-трудовой и, не побоюсь этого слова, авангардно-передовой коллектив? – поинтересовался он, приблизив своё лицо к Генкиному.

Генке очень захотелось сказать Запевалову что-нибудь мужественно-грубоватое, типа: «Что ты меня лапаешь как девушку? Ничего не перепутал?» Но он почувствовал – у Запевалова найдётся ответ похлеще и промолчал, мысленно коря себя за нерешительность.

– Что с тобой, онемел от нашего великолепия? Да, сантехника здесь на высоте, – по-своему отреагировал на Генкино молчание Запевалов.

– На два месяца, – наконец выдавил из себя Генка. А потом зачем-то добавил:

– А если понравится, то и распределюсь к вам.

Он уже не мог противиться бронебойной силе Запеваловского обаяния и банально сдался на милость победителя.

Друзья проговорили в туалете ещё долго. Запевалов всё расспрашивал Генку про его жизнь: женился ли он, с кем из класса видится, в каком институте учится и так далее.

– А я, мон шер, женился, – как бы между делом вставил он, демонстрируя Генке сверкающее золотом колечко на правом безымянном пальце, – скоро два года как, прикинь?

– На Таньке Гарькавенко? – вырвалось у Генки. И он сразу же пожалел, что спросил. Потому что Запевалов, после гроссмейстерской паузы, обвёл его расчётливо похолодевшим взглядом и, картинно, тщательно взвешивая каждое слово, отчеканил:

– Какая ещё Танька?! Это пройденный этап, издержки юности сопливой. И вообще – кто же женится на одноклассницах?! Как минимум это не модно, как максимум – глупо.

Генке захотелось провалиться под кафельный пол. С удовлетворением разглядывая отпечатанные на Генкином лице результаты своей тирады, Запевалов, смягчив тон, с улыбочкой проговорил:

– Жена сейчас с дочкой сидит.

– Да-да, – предвосхищая ещё не заданный Генкой вопрос, закивал он, чуть прикрывая усталые веки и собирая губы в печальную гримаску, – что поделать, я теперь залётный. Пилот большой авиации, так сказать. Летал-летал, и долетался!