Дат.: не позднее марта 1913 г. — по времени публикации.

Ю. Н. Верховский назвал это ст-ние «лирикой странствий», где «за каменным маревом» внешних форм раскрывается идеальное начало — «колдовство скал и воды» (Верховский. С. 121). Ю. П. Анненков обратил внимание на реминисценцию из ст-ния Пушкина «В часы забав иль праздной скуки» (Жизнь Николая Гумилева. С. 141); С. Шварцбанд отмечает перекличку «Венеции» Гумилева с «Венецией» А. А. Блока (см.: Berkeley. P. 309). Дж. Доэрти также видит в ст-нии Гумилева попытку перевести символику одноименного ст-ния Блока из метафизической плоскости в конкретику чувственного восприятия венецианской ночи с ее иллюзорностью, фантастикой и т. п. (см.: Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the World. Oxford, 1995. P. 225). «“Венеция” Гумилева уже совсем не похожа на “Златую Венецию” русских поэтов пушкинской поры. И, напротив, она вполне соотносится с восприятием этого города в европейской культуре начала XX в. Назовем хотя бы новеллу “Смерть в Венеции” Томаса Манна, написанную в том же 1912 году», — пишет Н. П. Комолова (Комолова Н. П. «Италия» Ахматовой и Гумилева // Россия и Италия. М., 1993. С. 264). Так же оценивает ст-ние Гумилева и П. Паскаль, приводя собственный стихотворный перевод ст-ния на французский язык (см.: Pascal P. Trois poètes russes à Venise au debut du XXe siècle // Venezia nelle letterature moderne. Venezia-Roma, 1961).

В ст-нии изображена площадь Пьяцетта с собором св. Марка в центре (см. комментарий к № 120).

Гиперборей. 1913. № 6, март, с вар., Колчан.

Колчан 1923, СС 1947 II, ИС 1943, Изб 1959, СС I, Ст 1988, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, Изб (М), Колчан (Р-т), Ст (XX век), Кап 1991, СС (Р-т) I, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СПП, СП (Ир), СП (К), Круг чтения, Carmina, Ст (Яр), Изб (XX век), ВБП, Акме.

Автограф — в архиве М. Л. Лозинского.

Дат.: не позднее марта 1913 г. — по времени публикации.

Ст-ние «Болонья» В. М. Жирмунский выделял в качестве одного из лучших в «Колчане», как «пример словесной четкости и строгости»: Гумилев «пережил поворот к более сознательному и рациональному словоупотреблению, к отточенному афоризму, к эпиграмматичности строгой словесной формулы» (Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 130).

Н. А. Оцуп называл «лукаво-радостные» стихи Гумилева о Болонье примером того, что «в глубине души русский поэт судит самого себя по законам христианской морали. Не то, чтобы он был способным вести себя как ханжа. Наоборот, он охотно прощает все грехи плоти. <...> В Италии, как и в других странах, Гумилев остается самим собой — простым и добрым верующим, который целиком отдается разнообразным радостям жизни (притом, можно отметить, что вкус воды в Романье и красота женщин в Болонье доставляют ему почти равное удовольствие), страстным поклонником природы и искусства» (Оцуп Н. А. Николай Гумилев. Жизнь и творчество. СПб., 1995. С. 88–89).

Ст. 1. — Романья — область на северо-западе Италии. Ст. 18–20. — Юстиниан Великий (527–565) — византийский император, известный, среди прочего, своими законодательными реформами, изучавшимися (как римское Юстинианово право) в X–XI вв. в болонской «школе свободных искусств», на базе которой в конце XII века был основан один из старейших европейских университетов. Ст. 21. — Тога — верхняя мужская одежда у древних римлян, кусок материи с выемкой для ворота, который обертывали вокруг туловища через левое плечо, так, чтобы руки оставались свободными.

Аполлон. 1913. № 3.

ПС 1922 (строфы 8–12), СП (Тб) (строфы 8–14), СП (Тб 2) (строфы 8–12), Русский путь (вар. автографа с восстановлением опущенных строф), Ст (Куйбышев) (некорректная публикация, объединение текстов 1913 и 1915 гг.), Об Анне Ахматовой. Л., 1990 (строфы 1–7).

Автограф — в архиве Лозинского. В ст. 39 вместо «гадок» ранее было: «страшен». После строфы 12 ранее было:

Дат.: не позднее марта 1913 г. — по времени публикации.

Два варианта ст-ния «Пятистопные ямбы» (1913 и 1915 гг.) фактически являются двумя разными программными произведениями, созданными в разные периоды жизни поэта; в настоящем издании данные варианты публикуются по правилам, соответствующим публикации оригинальных произведений, в тт. II и III.

Ст-ние опубликовано Гумилевым в журнальной подборке, долженствующей представить образцы подлинно акмеистической поэзии (см. письмо Гумилева к Брюсову от 28 марта 1913 г.: «Действительно акмеистические стихи будут в № 3 Аполлона, который выйдет на этой неделе» (ЛН. С. 512)). Подборка сопровождалась примечанием от редакции: «Печатаемые здесь стихотворения принадлежат поэтам, объединенным теми идеями, которые были изложены в статьях Н. Гумилева и С. Городецкого в январской книжке “Аполлона” (т. е. статьях “Наследие символизма и акмеизм” и “Некоторые течения в современной русской поэзии. Акмеизм”, “манифестах” акмеизма, помещенных в № 1 журнала за 1913 г. — Ред.) и могут до некоторой степени служить иллюстрацией к высказанным в этих статьях теоретическим соображениям». На историю создания ст-ния проливает свет письмо М. Л. Лозинского от 21 октября 1915 г., в котором, сообщая Гумилеву о решении посвятить ему ст-ние «Каменья», Лозинский пишет: «А раз адепты Великого Трисмегиста занялись разоблачениями сокровеннейших тайн, то и мне ничего не остается, как открыть для общего пользования Окаменелыя Дороги <...> Их поток родился на той же вершине, что и твои “Пятистопные ямбы” (помнишь нашу беседу об автобиографических ямбах)...» (Неизд 1986. С. 149). Обсуждая «открытость» и подчеркнутую взаимную цитатность акмеистических текстов 1912–1913 гг., Дж. Доэрти указывает на «проблематичность вопроса о том, “кто говорит” (в ст-нии Гумилева. — Ред.): голос поэта звучит не только индивидуально, но также и более “обобщенно”... В таких случаях необходимо понять, что “цитация”, как правило, является признаком не полемической или враждебной реакции на чужой текст, а скорее признаком своего рода совместного творчества». В качестве яркого примера такого творчества при воплощении общих религиозных мотивов Дж. Доэрти приводит связь «Пятистопных ямбов» с «Каменьями» М. Л. Лозинского: «Лозинский написал свое стихотворение в ответ на гумилевское <...> с намерением откликнуться на открыто масонскую образность в конце гумилевского текста...» (Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the Word. Oxford, 1995. P. 203–204). На схожую тематическую и поэтическую перекличку с Мандельштамом в этот же период указывает П. Штейнер в связи с осознанными Мандельштамом масонскими коннотациями слова «отвес» (см.: Steiner P. Poet as Manifesto: Mandel’stam’s «Notre Dame» // Russian Literature. 1977. № 5. P. 250–251). Очевидно, что ст-ние Гумилева явилось результатом идеологических споров в Цехе поэтов в канун «акмеистического бунта», так или иначе затрагивавших масонскую мистику. «Гумилев — “самый масонский” из русских поэтов. Духовные труды “вольных каменщиков” — одна из его главных тем. Но в старые мехи наливается новое вино; читатель слышит голос современного человека. Вот стихи, которые прямо просятся в антологию масонской поэзии XX века как ее ярчайший образец <цит. ст. 43–60 и 67–72. — Ред.>. По-видимому, Гумилев стал “вольным каменщиком” в начале 1910-х годов, ибо только с этого времени в его поэзии пробивается масонская струя. Культурный поэт <...> он и к своему новому увлечению подошел с педантизмом ученого. Приведенные строки свидетельствуют о хорошем знании Гумилевым русской масонской литературы. Оттуда пришел образ Ветшающего Адама. В катехизисе “вольных каменщиков” И. В. Лопухина можно прочитать: “Когда начинается истинная работа в нравственности? — Когда человек начнет совлекать Ветхого Адама. — Когда она заканчивается? — Тогда, когда Ветхий Адам совлечен совершенно”» (Новиков В. И. Масонство и русская культура. М., 1993. С. 55–56). «...Поэтическая программа позднего Гумилева, — пишет М. Иованович, — задумывалась как-то параллельно масонским положениям, и... Цех поэтов в данном отношении должен был напоминать “поэтическую ложу”, возглавляемую “совершенным мастером” Гумилевым» (Н. Гумилев и русский Парнас. С. 35). Впрочем, гумилевская акмеистическая мистика, связанная с масонским учением о «мастерстве», не нашла понимания ни среди «сподвижников» по «Цеху», ни среди читателей и критиков: акмеизм был воспринят как «нео-примитивизм», а «Пятистопные ямбы» — как «декадентское», а не «акмеистическое» стихотворение. «Что можно сказать по поводу такого рода “юношеских” идеалов? — писал об акмеизме А. Долинин. — Ничего особенного. В них, правда, много смешного, примитивного, а все-таки хорошо, что люди бодры, жизнерадостны или хотят быть таковыми. Пусть радуются и веселятся умеющие это делать. Только бы искренно, только бы не играли в бодрость, не делали вид, что смеются, когда на самом деле хочется плакать. Пока, к сожалению, этой бодрости, этого “акмеистического” духа, еще не было. Пока в их стихах преобладают те же старые тона и образы, что в прежних их произведениях — до объявления себя акмеистами, и мало чем отличаются от таковых у символистов. Наоборот даже. Кажется, что они пишут свои последние стихотворения как бы в насмешку над самими собой, над своей теорией, над своим стремлением к новым мотивам, к “новым именам”. “Пятистопные ямбы” Н. Гумилева проникнуты неподдельной грустью, истинным разочарованием в жизни: <цит. ст. 24, 29–30. — Ред.> или: <цит. ст. 43–44. — Ред.> как раз, значит, вопреки признанию в теории “самоценности за каждым явлением”. Или: <цит. ст. 19–23. — Ред.>. И все стихотворение в таком же духе и настроении, пока он остается искренним сам с собою. Правда, в последних строфах он словно спохватывается, поет о каком-то строительстве, о “каменщиках всех времен и стран” и о “призывном голосе Мастера”, но в них-то как раз и чувствуется сплошная надуманность, сплошная поза, как и в “Адаме” С. Городецкого» (Долинин А. Акмеизм // Заветы. 1913. № 5. С. 160). Более резко высказывался В. Г. Шершеневич: «Критиковать стихи акмеистов не представляется надобным: еще раз повторяю, что никто не сможет отличить акмеистического стихотворения от символического. Вероятно, самим акмеистам неясно, почему С. Городецкий <...> символичен в “Яри”, “Дикой воле” и акмеистичен в “Иве”!? Почему Н. Гумилев символист в “Жемчугах”, в “Чужом небе” и акмеист в пьесах, напечатанных в “Аполлоне”?» (Шершеневич В. Г. Футуризм без маски: Компилятивная интродукция. М., 1913. С. 38). В советском литературоведении сохранилась подобная же критическая тенденция в подходе к акмеизму: «В большинстве случаев слишком очевидна была их связь с поэзией символизма. Заметна она была и в “Пятистопных ямбах” Н. Гумилева, в которых экзотические мотивы переплетались с туманной символикой ставших уже традиционными поэтических образов (“И умерли слепящие мечты”, “Одна любовь сковала нас цепями, что адаманта тверже и светлей” и т. п.); лишь изредка проступают здесь живые чувства, не зашифрованные сложным шифром поэтического иносказания» (Тимофеева В. В. Поэтические течения в русской поэзии 1910-х годов. Поэзия акмеизма и футуризма. Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова, О. Э. Мандельштам, В. Хлебников // История русской поэзии: В 2 т. Л., 1969. Т. 2. С. 372). Характерно, что Т. П. Голованова, исследуя лермонтовские традиции в русской поэзии XX века, видела в «Пятистопных ямбах» лишь разложение неоромантического мировиденья, «разрушение традиции, раздробление ее на элементы, терявшие связи с общим духом единой когда-то системы» (Голованова Т. П. Наследие Лермонтова в советской поэзии. Л., 1978. С. 29). Особое внимание историков русской литературы XX века привлекал «автобиографический» смысловой пласт ст-ния, история крушения любви лирического героя. Большинство исследователей склонны видеть здесь рассказ поэта о разрыве с Ахматовой (см.: Хейт. С. 45). «Имя Анна, заключенное парономастически и анаграмматически (в де соссюровском смысле) в различных сегментах текста, — писал о “Пятистопных ямбах” М. Б. Мейлах, — кристаллизуется в имени донны Анны из легенды о Дон Жуане в строфе, посвященной возвращающимся кораблям: <цит. ст. 7–16. — Ред.>. Впоследствии реминисценции этой легенды, кстати, изучавшейся Ахматовой в связи с ее работой о “Каменном госте” Пушкина, были введены ею в “Поэму без героя” и заняли в ней важное место» (Мейлах М. Б. Об именах Ахматовой: 1. Анна // Russian Literature. 1975. № 10–11. P. 55). В. К. Размахнина указывает на связь «ахматовской» темы в ст-нии Гумилева с любовной метафизикой лирики А. А. Блока: «...Облик женщины — строго величавой — соотносим не только с конкретным именем, но с представлением о Вечной Женственности, оставляющей поэта. Не случайно возникает сходство с блоковской строкой: “Ты в синий плащ печально завернулась...”» (Размахнина В. К. Серебряный век: Очерки к изучению. Учебное пособие. Красноярск, 1993. С. 87). Однако О. Н. Высотский доказывал, что прототипом героини ст-ния была О. Н. Высотская (см.: Высотский О. Н. Семейная хроника Гумилевых // Гумилев Н. С. Золотое сердце России. Кишинев, 1990. С. 722). Любопытное наблюдение над образностью «любовного» эпизода ст-ния — безотносительно к проблеме прототипа героини — делает О. Клинг, отметив перекличку «Пятистопных ямбов» и ст-ния В. Хлебникова «Передо мной варился вар...» (1909): «Хлебников узнаваемо отобразил приметы стиля Гумилева эпохи “Романтических цветов”, акцентируя внимание на экзотизмы, добавив к этому стилевому воссозданию неожиданно возникшую метафору с пауком: