Это утро было прекрасно еще и тем, что громко, будто пробудившись от зимней спячки, скрежетали тросы, ревели моторы, лязгали массивными крюками стропы тягачей, ухали сопла битумовозов, пожирая синий воздух, визжала, будто резвилась в свое удовольствие, электропила. Городок собирался на трассу, и потому все суетились, спешили. Суета эта была приятна легкостью движений, быстрым отыскиванием нужных в дорогу вещей и если даже торопливостью, то, в сущности, довольно смешливой.
Кирилл, например, не мог как следует намотать на ноги портянки. То они сбивались гармошкой у пяток, то, наоборот, ошметками вываливались из-за голенищ. Портянки были его горем с первого дня приезда. Он всегда торопился, чтоб не отстать от бригады, как отстал от нее сейчас. Все уже грузили цемент, а он тут возился с этим проклятым тряпьем. Он знал, что плохо намотанная портянка — бедствие. Тут тебе и стертость ноги, и водяной волдырь, и просто невозможность легких, свободных движений во время работы. И когда, наконец, добившись своего, он подбежал к погрузочной эстакаде, в пыльном воздухе уже вовсю мелькали лопаты.
В клубившемся сером облаке он различил трех женщин, споро бросавших в грузовую машину тяжелую цементную пудру.
Женщины были одеты в грубые брезентовые робы, лиц их не было видно. Их как бы прикрывала серая маска с прорезями для глаз. Маска эта была цементом, густо осевшим на лбу, бровях, щеках, подбородке и даже губах, ставших тоже серыми. В своих ломких топорщившихся комбинезонах женщины казались деревянными, выстроганными по-черновому, на скорую руку.
Кирилла поразило, что четверо парней из его вагончика сидят у эстакады, курят себе спокойно и даже посмеиваются.
— Эгей, бабоньки, поднажмем, покажем класс, — изощрялся Калачев. Курильщики дружно ржали. Подобной дикости джентльменское сердце Кирилла снести никак не могло. Толкнул в плечо Калачева, бывшего за бригадира: неприлично как-то получается, женщины работают, а они вот сидят, смотрят… Калачев засмеялся:
— Мы монтажники, они подсобные. По-научному, разделение труда…
Кирилл удрученно покачал головой, забрался на эстакаду, подошел к женщине, показавшейся ему старше двух других, предложил:
— Давайте, я сам. А вы отдохните.
— Ты к Луизке иди, — рассмеялась женщина, — это ей кавалеры требуются. Луизка! Ухажер явился! — пропела она насмешливо и громко, чтоб слышали все. И даже те, что сидели внизу, у эстакады. Поначалу сконфузившись, Кирилл подошел к грузчице, которую женщина в летах назвала Луизкой. Лицо у нее было запорошенным, сверкали одни глаза. И хотя она сейчас вместе со всеми смеялась над его рыцарской прытью, он почувствовал себя с нею неожиданно просто и так же неожиданно просто, как давно знакомому человеку, сказал:
— Ты отдохни, я сам…
— Пожалуйста! — с ухмылкой ответила Луизка и передала ему лопату. Кирилл с ходу вонзил широкий острый заступ в гору цемента, услышал, как съязвил внизу Калачев:
— Ума нет, считай — калека…
— Точно, — отреагировал мужской квартет, по-бабьи прыснув в кулаки. Вслед за этим Кирилл попытался выдернуть лопату с цементом и вдруг почувствовал, что силенок не хватает. В спине что-то хрустнуло, лопата не подавалась. Понял: назревает конфуз. Над площадкой повисла тишина. Недобрая, затаившаяся, от которой — холод по спине. Тогда он весь сжался, напружинился, собрался.
«Раз, два, силы в комок! Три!» — Дернул лопату вверх, и тут же, как взрыв, как яркий дробный фейерверк, разразился над площадкой хохот: в кузов полетела жалкая горстка. Громче всех смеялась Луизка, не могла сдержать себя, присела, поднялась, согнулась в поясе, будто переломилась. Бегут из глаз слезы, смешиваясь с серой пудрой. Трет она их нещадно, как маляр краску. И все, и нет уже лица. Так, сырое пятно на штукатурке. Потом она вдруг часто, часто заморгала, и Кирилл понял, что глаз у нее засорился. То, что он сделал в следующее мгновение, заставило всех замолчать, удивленно вытянуть лица. Как горсть снега, сверкнул в его руке платок. Он подошел к Луизке и, сам удивляясь своей смелости, взял ее рукой за подбородок, потом осторожно оттянул веко и, чуть коснувшись уголком, снял соринку.
Луизке сразу стало легко, и она улыбнулась. Но Кирилл не отходил. Как какой-нибудь маг или волшебник, провел платком по ее лицу. Она перестала смеяться, примолкла, подняла к нему, склонив несколько набок, голову и стала сразу похожа на шляпку подсолнуха, повернувшегося к солнцу. Легкими движениями снимал Кирилл слой смешавшейся со слезами пыли, и это было похоже на то, как если бы расчищали фреску. Сначала появился белый выпуклый лоб, потом продолговатые глубокие глаза, и четкие нежные щеки, и тонкий прямой нос, и сочные пухлые губы. Фреска цвела и оживала: распускались красные маки, трепетали лепестки роз, метались синие тени.
Пораженный своим открытием, Кирилл стоял не шелохнувшись. И вслед за ним, как бы поддавшись силе его удивления, притихли все остальные. Но это была уже совсем другая тишина. Приятная и легкая, как после жары прохлада. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта явно затянувшаяся пауза, если бы бесцеремонный Калачев не прервал ее свистом. Два пальца в рот — у всех заломило уши. Все встало на свои места. Луизка из фрески снова превратилась в грузчицу, выдернула из рук Кирилла лопату:
— Смотри, голубь! — заступ изящно и нежно входил в порошок. Луизка не рвала его верх, а сначала брала немного к себе. В кузов легко и свободно летел приличный ворошок цемента. Кирилл, как старательный ученик, смотрел и в такт ее движениям раскачивал головой, Потом, взяв у нее лопату, как заведенный, не разгибая спины, бросал и бросал в кузов тяжелую серую пыль.
Один только раз он распрямился и увидел, что Луизки рядом нет, и что вообще никого рядом нет, и что кузов почти доверху загружен.
«Опять цирк?» — подумал он, поняв, что перестарался и что над ним просто подшутили. Бросил лопату, вытер жестким рукавом лоб, уныло посмотрел на парней, садившихся в другую машину. Сашки Пастухова среди них не было. Его куда-то позвали сразу же, как он подошел к погрузочной площадке. Подумал, что Пастухов не стал бы над ним так зло шутить и, утешив себя этой догадкой, спрыгнул с эстакады, направился к машине. Но не дошел, остановился. Его внимание привлек несшийся через весь городок маленький Игорь, сын Гуряева. Босой, в одной рубашонке и коротких штанишках он то и дело поправлял свалившуюся с плеча лямку и кричал:
— Луизка, Луизка, ты не уехала, а я думал, что ты уехала…
Луизка спрыгнула с машины, подбежала к малышу, нагнулась:
— Ну, что, раскрасил? А ну, покажи.
Мальчишка прижимал к груди глиняную игрушку, на выпуклых боках которой красовалась неровная красная звезда.
— Ну, что ж, неплохо. Видишь. Начинает получаться. Ты сейчас беги, а вечером я приеду, я тебе знаешь кого вылеплю? Слона. Хочешь? Вот с таким хоботом… — и она прочертила в воздухе кривую линию: получился длинный, загнутый кверху слоновий хобот. Мальчишка заулыбался.
Кирилл вспомнил глиняные игрушки у малыша в тумбочке, милые и трогательные своей непритязательной детскостью, вспомнил и догадался, что лепила их эта самая Луизка, грузчица, которую он в буквальном смысле открыл для себя под густым слоем серой пудры.
Ему захотелось подойти к ней и сказать, что, в сущности, он давно знаком с нею, вернее с ее игрушками, и что у нее здорово получается. Но в это время из вагончика, служившего конторой, вышел Степан Гуряев, быстрой, рассерженной походкой подлетел к сыну:
— Кому говорилось: не суйся на площадку. А-ну, домой!
Игорек насупился, засопел, побрел к дому, размазывая по лицу слезы. Луизка стояла перед Степаном и смотрела на него не то конфузливо, не то виновато. Ей было неловко перед теми, кто уже сидел в кузове грузовика, и теми, кто только еще подходил к машине, но заинтересованный возникшей сценой, на секунду остановился, как бы ожидая развязки. Луизка не знала, куда деть руки, мяла брезентовую рукавицу. Глаза у нее были насмешливыми и грустными, а губы незаметно подрагивали, как у человека, когда ему бывает горько и когда трудно скрыть обиду.
