— И Пастух?

Намерение оставить степь окончательно покинуло Кирилла, и теперь он все мысли переключил на то, чтобы скорей вернуться в городок и, если удастся, предотвратить опасность.

— Пастух? — продолжал между тем Заяц. — Пастух, может, и удержится…

От этих слов глаза у Кирилла потеплели.

— Знаешь, мы все больше о себе думаем. А дружба, товарищество — это так, украшение жизни. Я, может, даже съезжу к его жене, отпрошусь у Степана и съезжу. Все же с глазу на глаз — оно вернее…

— Думаешь, вернется? — спрашивает Заяц.

— Конечно. Сыну отец нужен. Один великий грек сказал: «Семья, милее что на свете?!» Женщины это особенно понимают…

Машину трясет, бросает на ухабы. Включенные фары торопливо щупают дорогу.

— Слушай, — неожиданно говорит Заяц, — а здорово из-за тебя Степан взвился. Ты что, в самом деле влюбленный?

— У тебя дьявольская наблюдательность, Заяц. Прибавь газку, а?

Все раздражало в этот вечер Степана. На Укаткане, маленьком казахском селении, сплошь состоявшем из кизячьих мазанок, не двигалось дело со сваркой. Электросварщики отговаривались: труб все равно мало, куда, мол, спешить?..

— Ну ладно, трубы будут!

Степан вспомнил, что послал за ними Кирилла и тут же пожалел об этом. Сумеют ли они с Зайцем быстро обернуться? Привези они трубы ко времени, сварщикам бы до утра и хватило, а там и другие подоспеют. Днем можно было бы начать изоляцию. Подумал, и всплыла стычка с Кириллом, представил все до подробностей — стало не по себе.

«Что и говорить, свалял ты, братец, дурака с этим учителем. Верно подсказывали: уволить как за профнепригодность. Не мешался бы сейчас под руками…» Но тут же вспомнилось, каким неуверенным явился Кирилл в отряд, как жил все это время, словно бы и не для себя вовсе, а для какой-то мечты. И подумал Степан, что в общем-то ему импонирует это неумение с хрустом, отчаянно входить в жизнь. И, подумав так, сказал себе: ну что ж, сочини приказ, только прежде прикинь, не назовешь ли себя в минуту душевного протрезвления сволочью и подонком? Эх, не клеится у него что-то в жизни, не идет. И Луизка хороша птица: «пейте брому, начальник…» Нет, грубость пресекать надо, распустил вожжи… А может, и верно отбрила? Черт возьми, тридцать три года, а ума… Надо сдерживаться, не психовать…»

Неспокойно, неровно бежит машина, мечется из стороны в сторону колесный след. Тянутся по обеим сторонам бурые хлеба. Иные колоски загляделись, выскочили на дорогу, как шалые дети. Вот и август подошел. Успеют ли подогнать трубу к Ершовке? Дни бегут, как сумасшедшие…

Далеки друг от друга участки, где Ершовка, а где Укаткан?.. Вел машину, думал: развеется дорогой, отойдет. Но только думал, только надеялся…

Вернувшись домой, всем выговаривал, ко всему придирался. Увидел скособочившийся почтовый ящик, набросился на Матрену:

— Не городок, а мусорная яма!

— Ну, что вы, Степан, какая же яма, с чего вы взяли? — с невозмутимым видом, попыхивая ментолом, защищается высокая худющая Матрена.

— Посмотрите на оградку, покосилась… Коробки какие-то у столовой…

— Так продукты же получаем. Это же тара.

— А это? — увидел он чье-то ведро, валявшееся в траве. — А это что? — Подошел, двинул по нему ногой, ведро звякнуло и, дребезжа, покатилось под вагончик.

— Мотя, я вас прошу, пусть будет чисто и опрятно. Понимаете, это строительный городок! И потом: бросьте курить, Мотя. Во-первых, это вам совсем не идет. Во-вторых, ментол особенно вреден. Может развиться гипотония.

Забота о здоровье делает свое дело. Матрена сдается:

— Ну, ладно, будет порядок. Ой, господи, боже мой, какая это муха вас сегодня укусила?

Но Степан уже не слушает ее, Сейчас его занимает Игорек. Он стоит на ступеньках столовой, стучит металлическим пестиком по куску рельса. Обычно это делает Степанида, извещая приехавших с трассы, что ужин готов и общество может идти кушать. Как всегда чумазый, в пыли, с какой-то собачонкой под мышкой, читает по слогам Степанидино меню:

— Гла-зу-нья, ма-ка-ро-ны, кам-пот, пи-рож-ки с по-вид-лой… Хочешь пирожок с повидлой, хочешь? — спрашивает он у щенка.

Степан навис над сыном, вырвал из рук щенка:

— А ну, домой!

Идти домой Игорьку не хочется, да и щенка жалко, хнычет, сопит, упирается. Щенок, не испытывая никакой обиды, плетется за ними до самого порога вагончика. И Игорек уже собрался взять его снова под мышку…

— А ну, марш! — схватил Степан за руку сына, втолкнул в вагончик. Сбросил куртку, начал ходить по комнате, из угла в угол.

Еще не чувствуя надвигающейся грозы, Игорек подбежал к отцу, держа в руках глиняную игрушку.

— Смотри, «Вьюга» похожа на щенка, да, похожа? Я его позову?

— Я тебе позову. Я и это все выброшу. Я тебе сколько раз говорил, чтоб не тащил разного хлама в дом… — Степан вырвал из рук мальчишки глиняного щенка, бросил в ведро.

Игорек захныкал, принялся доставать игрушку. А Степан уже наводил порядок в тумбочке. Глиняные игрушки падали на пол, кололись, разлетались в разные стороны. Игорь бросался за ними под полку, вытаскивал отломанные куски, ревел:

— Не трожь, не трожь! Я Луизке скажу!..

И тем самым подливал масло в огонь. Летели на пол самолеты, пушки, ракеты, матрешки.

— И чтоб было мне чисто! — прикрикнул Степан, Глиняное богатство мальчишки превратилось в печальное крошево. Он метался возле отцовских ног, ревел, пытался составить вместе уцелевшие куски и, убедившись, что составить их уже невозможно, начинал реветь еще сильнее.

Последним Степан смахнул с полки слоненка. Хобот отлетел в одну сторону, ноги — в другую. Перенести гибель слона тем более невозможно: так Луизке понравился. Схватив его останки, мальчишка с ревом выскочил во двор, бежал, ничего перед собой не видя, Как и должно было случиться, ткнулся он в живот Луизке, которая настораживалась и переставала владеть собой, как только до нее доносился плач Игорька.

— Он все побил, все, все…

Лицо Луизки побелело, руки нервно теребили края кофты и, сама не понимая, с чего это у нее взялось, не узнавая свой собственный голос, вдруг напустилась на мальчишку:

— Перестань сейчас же реветь. Распустил нюни… Ишь ты, жаловаться бегать, глину пожалел… А ну, домой!

Игорь ошарашенно посмотрел на нее, отказываясь что-либо понимать и чему-либо верить, сердито бросил на землю остатки игрушки и, жалобно скуля, побежал к своему дому.

Луизка поднялась на ступеньки, прикрыла за собой дверь и тут же начала собираться: сейчас пойдет, все ему выложит, втолкует, как следует вести себя с ребенком, и вообще… Пора как следует обо всем поговорить. Набрасывается на всех, как зверь…

Причесалась, посмотрелась в зеркало, накинула кофту.

— Подумать только, какой глупец, какой глупец… Игрушки ему помешали… Нет, надо все ему сказать, все…

Но чем больше она говорила себе это, чем больше себя убеждала, что именно так и надо поступить, тем меньше в ней оставалось запала, тем меньше решительности. Уже у двери она как-то безвольно опустила руки, вернулась, прилегла на койку. Лежала притихшая и молчаливая. В целом мире — одна…

А Игорек, войдя к себе в вагончик, уперся спиной в дверь, остался стоять у порога. Смотрел на отца, тихо давился слезами. В комнате уже было все прибрано — никаких следов от разбоя. Степан сидел за столом, подпирая голову руками. Сидел и молчал. И по тому, что он так сидел и ничего не говорил ему, и по тому, что он был весь сжавшийся и не курил, что обычно делал, когда думал о чем-нибудь нелегком, Игорек понял, что отцу его очень плохо. Он подошел к нему, ткнулся в колени. Степан положил ему на спину руку, почувствовал под ней маленькую, худую, часто вздрагивающую лопатку, сильнее прижал к себе.

От «банкета» Пастухов решил отказаться. Но Калачев сказал: «Сколько нам вместе с Герматкой жить осталось? А там, глядишь, слава, пресса. Через год, поди и узнавать перестанет… Так что торопись. Верно говорю, Жан Марэ?..»