— Здесь будешь спать. Уступаю. Не купе, конечно. За плацкарту сойдет. Радиатор рядом, обсохни.

Кирилл увидел прикрепленную к стене фотографию. Лицо женщины лет двадцати четырех, берет, боковой зачес, брошь на кофточке; рядом мальчишка: матроска, пухлые губы, маленькие пуговки глаз.

— Жена? — спросил он у Пастухова. Тот кивнул головой. — «А мальчишка хорош», — еще успел подумать Кирилл, как вдруг почувствовал, что кто-то с верхней полки уперся в него прямым ехидным взглядом.

— Откуда же ты, миленький, взялся? — колючий, тенорок принадлежал рыжеголовому парню с белыми бровями и плоским неприятным ртом.

«Ну, все, началось», — подумал Кирилл. Тупо уставился в пол. Поплыла по вагончику пауза, длинная, тягучая, густая.

— Ты тут, Калач, отдел кадров не устраивай. Сам анкету снимал. Не курит, не пьет, дальше сам понимаешь… — нашелся Пастухов.

Рыжий прыснул в кулак, рассмеялся пакостно и глумливо.

«Что же делать? — лихорадочно думал Кирилл. — Заорать: чего смеешься, дубина? Или, подделываясь под общий тон, самому расхохотаться?..» — Чувствовал, что вот-вот взорвется. С досадой глянул на Пастухова: это и есть твоя поддержка? Глаза у Пастухова смотрели строго и внушительно, как у пророка: глупца убивает гневливость и несмышленого губит раздражительность…

Кирилл опустил голову, молчал. Пастухов, довольно в душе над ним посмеявшись — куда же ты, миленький, с этой своей щепетильностью лезешь? — решил, что образовавшийся сам собою ералаш и есть наиболее подходящая обстановка. И чтобы не дать этому нарочному веселью погаснуть, как-то подчеркнуто лихо распахнул телогрейку, вынул из пришитых изнутри карманов по бутылке водки «Москванын ашакры», что в переводе означало: «Московская особая». Поставил их на стол и крикнул:

— Ну, по случаю знакомства и непогоды…

Пастухов знал, что делал: «обстрел» был смят, задушен в зародыше. Вся честная компания мигом облепила стол.

— Дети, живем! — радовался рыжеголовый. Натянутость лопнула.

— Как зовут?

— Кирилл.

— Кирюха. Хороший парень. Я — Калач. Витька Калач, — торопился рыжеголовый, разливая по стаканам, — он — Жан Марэ. Видел «Парижские тайны»? Кино такое. Так это он. Пять человек насядут — разбросает. Как комаров. По паспорту — Никола, Герматка. Но это так, проза. А вот он — Заяц. Ни одному слову. Чистый Вральман, Ну, Сашка Пастух, само собой… Пастух?!

Пастухова за столом не было.

— Пошел к Гуряеву докладываться, — заключил маленький остролицый парень, которого рыжеголовый назвал Зайцем. Парни сгрудили стаканы, опрокинули в вытянутые глотки. Все, кроме Кирилла.

Пить ему не хотелось, хотя и понимал, что после такой дороги, промозглой и слякотной, немного водки — самое подходящее дело. Пределом мечтаний было другое: сбросить мокрую одежду, завернуться с головой в одеяло, согреться, уснуть. И все же уселся со всеми за стол, поочередно с каждым чокнулся. Но пить не стал. Просто подумал, какой все же молодец этот Пастухов. У самого черт знает что на душе творится, а вот нашел в себе силы шутить, пикник устроил. Чего ради, спрашивается? Ну, кто он ему, Кирилл? Так, приблудший товарищ…

Все давно уже выпили и теперь курили. Только у Кирилла стакан оставался нетронутым. Калачев эту его нерешительность понял по-своему.

— А-а, — сказал он, нагнулся к тумбочке, достал кусок хлеба с банкой бычков, — закуска это ж так, символика…

Кирилл выпил. Теплая белая волна захлестнула грудь, ударила в голову, сделалось не только тепло, но и как-то очень легко, улетучилась усталость и переполнявшая весь день тревога. Но тут он снова вспомнил о Пастухове, подумал, что надо что-то предпринять, как-то помочь человеку, причем не откладывая… Ему стало беспокойно, что Пастухова долго нет, и он, заполошно глядя на рыжеголового, спросил:

— Что же с Сашкой?

Калачев не ответил, плеснул ему на дно стакана. Кирилл замотал головой:

— Нет, что ты, я — пас…

— Пей, согреешься, — проговорил настойчиво Калачев, и Кирилл поднес к губам стакан. — А с Сашкой что? У начальства на проработке. ЦУ получает. Ценное указание, значит. Начальство положено слушать и любить. Любить не будешь, самому же хуже будет… Это совет на будущее, понял?.. А насчет Сашки начальство, то бишь Степан Гуряев, здесь бушевало. Не отпускал. А Пастухов все равно подался…

— А как же! Семья же! — не узнавая своего голоса, выкрикнул Кирилл.

— Неважно, неважно. Степан говорит: дождись выходного. А Пастухову каждый день — во… — И Калачев провел ребром ладони по горлу. — С женой у них контры, — сказал он, не предполагая, что Кирилл обо всем этом уже знает, — ну и по сыну здорово заскучал. Говорят, приказ есть. Увольняют. Как за прогул. Ну, там еще какие-то грешки припомнили.

Кирилл выскочил из-за стола:

— Как это увольняют, за что? Дрянцо этот ваш Гуряев…

Выпитая на голодный желудок водка делала свое дело. Все в глазах подернулось кисейной дымкой и плыло, как во сне. Рванулся, выбежал во двор. Зачем? Не отдавал себе отчета. Знал только, что надо спасать Пастухова. Прежде всего, поговорить с Гуряевым. Втолковать этому чурбану, как ценить людей. Но куда идти? Постоял немного на ступеньках и вдруг увидел под грибком человека, облокотившегося на стол: Пастухов. Подлетел, глянул ему в глаза, покачал головой: жалость к этому неудачливому человеку заныла в нем пронзительно и больно.

Пастухов, неопределенно улыбнувшись, сказал:

— Чего смотришь? Увольняют… Я и знал, что уволят, и верно делают. — В голосе его не было досады, раздражительности и, что особенно поразило Кирилла, огорчения. Было — безразличие. Это испугало больше всего. Стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Неправильно это! Где начальство?!

Пастухову стало смешно. Кивнул головой на вагончик, на ступеньках которого появился человек невысокого роста, в белой нательной сорочке, в закатанных пониже колен штанах и в галошах. Выставил на порог алюминиевый таз с водой, выжал в него тряпку, прошелся ею по ступенькам. Выжал тряпку вторично и скрылся в вагончике. Вскоре он появился снова, но уже в свитере и сапогах. Увидел Кирилла. Признал в нем незнакомого человека, подозвал к себе пальцем.

Пастухов кивнул Кириллу, дав понять, что этот моющий пол человек и есть начальство — Степан Гуряев. Кирилл смело подошел к вагончику и, рассчитывая на то, что его слышит Пастухов, подчеркивая голосом свою абсолютную независимость, громко спросил:

— Вы будете Гуряев?

— Ну я, — улыбнувшись, сказал Гуряев. — Пройди в вагончик, я — сейчас… — Он взял в руки таз и скрылся в темноте.

Хмель из головы вышибло тут же. Кирилл потоптался на месте, оглянулся: Пастухова под грибком уже не было. Не зная, что делать, посмотрел на вымытый пол, на свои туфли, облепленные грязью, сбросил их, пошлепал в носках по сырым половицам.

Свежо и чисто было в вагончике у Гуряева. Каждая вещь имела свое место, свой угол, свое назначение и как бы подчеркивала заботу хозяина о домашнем уюте. Особенно бросалась в глаза ярко начищенная алюминиевая кастрюля на электроплитке. Она так и сияла своими боками и как бы говорила: видите, какая я вся зеркальная, в меня можно смотреться, мне здесь тепло и хорошо. И белые накрахмаленные занавески на окнах словно бы радовались и улыбались своей хрусткости и глянцу. И зеленый цветок в глиняном горшке, казалось, убеждал вас в том же: я — аспарагус, мне тоже хорошо живется в этом маленьком приятном вагончике.

И все же чем-то неустроенным и сиротским веяло от этого броского уюта. На стене висела фотография улыбающейся женщины в строгой черной рамке. Это был рисованный портрет, увеличенный, по-видимому, с небольшого снимка. Подобные фотографии — память о близких людях — часто можно встретить в деревнях и маленьких поселках. Заказывают их обычно случайным заезжим ретушерам. Выходят они из-под их быстрой, суетной руки четко подмалеванными, но весьма отдаленно напоминающими оригинал. Вот так же отдаленно напоминал живое лицо портрет женщины в строгой темной рамке. Улыбка и глаза ее были застывшими и холодными. И почему-то именно улыбка и глаза больше всего говорили о том, что женщины в этом доме нет.