— На Байконур идут, — сказал кто-то из троих, Дорога уходила к горизонту, бывшему сейчас нерезким, расплывшимся. Но и все же за ним угадывалась глухая коричневая степь. И где-то уже там, в тоскливо манящей неизвестности, был Байконур.

— Совсем другой мир… — провожая взглядом машины, превратившиеся в спичечные коробки, сказал Калачев, — кибернетика, решающие устройства… Техника — люкс.

Он все знал, этот Калачев, обо всем имел понятие.

— Техника другая и люди другие, — сказал Пастухов. — Слышал, дороговата эта самая кибернетика.

— Сейчас не так, — проявил осведомленность Калачев, — на серийность спутничков поставили. Третья сотня идет…

— Серийность… — усомнился Пастухов, — что это тебе подшипники гнать? Я вот думаю, на земле столько бед, болезней, нехватки всякие, вот и воды в степи нет… Не рановато ли за космос взялись? Оно, конечно, интересно, что там на Луне, на Марсе, Венере… Да интерес больно дороговат.

— На потом бы, да? — вставил, улыбаясь, Степан.

— Ты, Пастух, обыватель, фантазии в тебе нет, — засмеялся Калачев.

— Можно бы и на потом, — сказал Пастухов.

— Ну когда это, на потом? — улыбнулся Степан. — Когда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому… Устраивает?

— На проповедь похоже.

— Проповедь и есть, — рассмеялся Степан. — Дед мой так будущее себе представлял. А вообще так думаю: затраты, конечно, огромные. Но космос — это движение разума, самое в человеке неодолимое. Это — передовая прогресса. И они там, бьющиеся над решающими устройствами, отлично понимают, чего сами народу стоят и чего от них народ ждет…

Весь день разговор этот не выходил у Кирилла из головы. И уже вечером, в кузове несущейся машины, думал: ну, верно, есть передовая прогресса и есть, скажем, трасса — второй эшелон, а может, и не второй… Не в этом дело. Но второй — это все же всегда второй, а не первый. И кто-то, мирись не мирись, но должен быть в этом втором, третьем или четвертом… Может, тебе твои парни в школе потому и устраивали веселую жизнь, что был ты для них не первый, а какой-нибудь третий или четвертый эшелон…

Машина неслась напропалую. Кирилл стоял за кабиной, держался за сетку, ограждавшую заднее смотровое стекло. Лавина встречного ветра била в лицо. Волосы смешало, прибило к глазам. Впереди садилось солнце. Нижним своим краем оно уже коснулось земли и, казалось, что оседлало дорогу.

— Эх, закатать бы ему чем-нибудь в лоб! — неожиданно выпалил стоявший рядом Калачев. Заяц выжимал из машины последнее. Воздух был упругим, давил на виски. Глазам было трудно смотреть. Слепило солнце. Казалось, не сбавь Заяц скорость, они неминуемо врежутся в раскаленный красный диск, проломят его насквозь. Но дорога резко метнула машину в сторону. Солнцу ничего не грозило. Оно осталось сбоку, успев наполовину спрятаться за горизонт.

Пробиться вечером в столовую — проблема из проблем. Все приезжают с трассы с жутко нагулянным аппетитом. Харч уминается хрустко, смачно, с головокружительной быстротой. Для поварихи Степаниды ужин — праздник. Распаренная, улыбающаяся, разворотливая, стоит она за окном-раздаткой. И только мелькают, носятся в воздухе ее гладкие скорые руки.

— Гуляш, блины, глазунья? Ешьте, ешьте, будьте добреньки. С подливой или без? Говорите, говорите, я — разом! — по-южному напевно наговаривает она каждое блюдо, одаривая своих до ужаса прожорливых едоков благодарным взглядом. И только, когда рассасывается у оконца нетерпеливая толпа и шум и разговоры за столиками понемногу стихают, она, угомонившись, облокачивается на выскобленную добела полочку раздатки и тихо так стоит, любуясь, как сосредоточенно, сбив первую охотку, перемалывает проголодавшаяся орава ее щедро сдобренное специями и жирами варево. И непрерывное веселое блаженство появляется у нее на лице и не пропадает до тех пор, пока последний посетитель, махнув ей на прощанье рукой, не покинет столовую. Эти веселые вечерние скопища у окна-раздатки — ее единственная радость. Стареющая и одинокая, она будто бы для того лишь и живет, чтобы каждый вечер насладиться приятным ее сердцу зрелищем. И если почему-либо не понравится изготовленный ею ужин, тут она чувствует себя по-настоящему страдалицей и горемыкой. Случается подобное чрезвычайно редко. И тем она счастлива.

Кирилл с трудом пробился в столовую. Первым делом узнал, не приходила ли сюда Луизка. Спросил у Степаниды издалека, глазами, и та, понимая его, покачала головой: не приходила.

Со Степанидой у Кирилла с первых же дней установилось взаимопонимание. Чем-то, как она сказала, напоминал он ее единственного сына, пропавшего во время войны. И, может быть, поэтому была с ее стороны к нему особая любовь. Проявлялась она в той излишней заботливости, которой обычно стесняются и которой Кирилл не на шутку стыдился.

— Нет, не приходила, — еще раз дала она знать ему через головы толпившихся у раздатки людей. Кирилл обрадовался и тут же занял на нее очередь. Продвинувшись к раздатке, он вдруг растерялся: брать ужин на Луизку или не брать? Очередь за ним уже была приличная. Если она и придет и выстоит эту очередь, то есть уже все равно будет нечего. И он решил брать ужин на двоих. Очередь застопорилась. Он долго изучал меню, хотя изучать, собственно, было нечего. Оно, как всегда, было лаконично красноречиво: гуляш, глазунья, блины, компот, сметана. И тут Степанида, заговорщицки улыбнувшись, взяла карандаш и рукой, презирающей каллиграфию, вписала в меню еще одно блюдо: вареники.

— У-у… — восхищенно загудел вагончик, — вареники!

Степанида подплыла к плите, сцедила через дуршлаг воду, и на тебе — белизны неописуемой, свежести невиданной, начиненные молодой картошкой с пережаренным луком (отчего бы еще быть такому аромату!) блестят они, парятся горкой на тарелке.

— Вареников! — кричат те, кто, проявив расторопность и прыткость, уже отвалил от окна-раздатки и теперь довольствуется пищей, увы, лишенной сладости новизны. Все вдруг стали жуткими гурманами: вареников! Прочь, гуляш, блины, глазуньи и всякие там компоты — вареников!

— Ну, как, вареников? — улыбается Степанида, хитровато подмигивая Кириллу. И он догадывается, что она специально не вписывала в меню эти самые вареники, боясь, что пока он, такой расторопный, доберется до окна-раздатки, от них останется лишь грустное воспоминание.

— Конечно, вареников. Побольше.

Потом берет все же еще две глазуньи, две сметаны, два компота. Все это неторопливо, аккуратно и чинно расставляет на столе. Стол — сказка, ломится от яств. Очередь негодует и ропщет…

— Не придет твоя краля!

— Зря стараешься…

Глаза Кирилла — хлад и стужа: пожалуйста, острите. А мне плевать. Ноль внимания, фунт презрения. Еды не касается, ждет. Как же не придет? Ну, задержалась, бывает. Вот сейчас раскроется дверь…

Но проходит время, и чахлый парок поднимается с тарелок и тает, и улетучивается, как радость от придуманной с таким блеском затеи. Потому что нестерпимо хочется есть и потому что (знает это точно) вся очередь хихикает ему в спину: царь кащей над златом чахнет…

До чего же все у него нелепо получается. Все лучшие намерения оборачиваются каким-то глупым, ничтожным фарсом? А-а, что сейчас об этом думать… Сидит, опустив голову, повернувшись ко всем спиной.

Постепенно столовая пустеет. Вареники в тарелках становятся стылыми, тусклыми, склизкими. Неловко повернуть голову к Степаниде. Чувствует: стоит в окне, смотрит на него с пасмурным лицом: для кого старался?

Обернулся, глянул на нее, ничего не сказал.

— Может, она все же придет? — перевела его грустный безмолвный взгляд Степанида и тут же покачала головой: — Не придет.

Встал, взял обе тарелки с варениками, подошел к окну.

— Придет. — Потом поднес остывшую глазунью. Идея очень простая: заменить остывшие блюда горячими, с плиты. Лицо Степаниды, и без того красное, становится пунцовым.