Теперь ему кажется странным, что когда-то он мог прийти к нелепой формуле: учитель, важно ли это?

Что есть важнее учителя? Всему доброму в человеке он закваска. Вот что — истина. И не суть в каком — первом или втором — эшелоне он идет. А если случится и не приметят его на пышном пиру славы, так что ж… Все равно тот редкий в человеческой природе дар — хранить в себе радость при нечастых в общем-то жизненных удачах, всегда остается с ним, всегда ему поддержка и награда.

Он сидел и кутался в воротник своей холщовой куртки. В проемы между вагончиками тянуло сыростью и прохладой. Сидел, ежился. Потому что была глубокая ночь и потому, что осень была совсем рядом.

Но холодно было только по ночам. А дни еще стояли жаркие. До того жаркие, что казалось, будто солнце плавится.

Возле Ершовки все было готово к пуску. Жители поселка, никем не оповещенные, но как-то сами обо всем прослышавшие, окружили вытоптанный пятачок с торчащим из-под земли, как перископ, гидрантом. По случаю выходного дня все вырядились в лучшие одежды и ждали.

Но Степан не торопился. Он потому никого не хотел оповещать о предстоящем пуске, что сдача участка была не официальной, а пробной. Уж потом, когда все будет выверено, пожалуйста, милости просим. А так что смотрины устраивать… Но что поделаешь, людское любопытство — стихия, контролю неподвластна. Понимал, ходил вдоль участка, заглядывал в колодцы, пробовал арматуру — нервничал. Все видели, что он нервничает, и не понимали почему: накануне все тщательно подогнали и опробовали.

Весь городок был в сборе. Кроме Кирилла. Ну еще — Герматки и Пастухова. Герматка далеко. А Пастухов… Но учитель где?

— Этот твой учитель — безответственный человек, — выговаривал Степан Луизке. — Почему все должны его ждать?

Луизка, понимая, что в этом одна из причин Степанова беспокойства, пожимала плечами:

— Сам отпускал, терпи.

Степан еще несколько раз спускался в колодец, потом поднимался на высокую ажурную башню с огромным, выкрашенным в серебристый цвет баком и все посматривал на дорогу. Тянуть время становилось все труднее: все изнывали от нетерпения. Тем более, что никто не понимал, из-за чего так долго приходится ждать.

Кирилл еще утром отпросился у Степана в райцентр. Он должен непременно быть у Пастухова. Во-первых, ему вчера обещали бинты снять с головы. А во-вторых, сейчас у него нужно вообще бывать как можно чаще. Последнее письмо, которое он написал его жене, — вещь не шуточная. И поэтому он едет. А к полудню, времени пуска, вернется.

И вот его не было. Степану же почему-то очень хотелось, чтоб Кирилл увидел этот первый живой всплеск в знойной, жадной до капли воды степи. Если бы его спросили, почему ему это так нужно, он едва ли смог бы толком объяснить. Просто чувствовал: должен сделать что-то доброе для человека, которого раньше недолюбливал, понимал превратно. А теперь рад, что ошибся… Пусть и он это почувствует.

Но если и бывает чему-то предел, так это терпению. Не считаться с этим было нельзя. Степан подошел к гидранту, взялся обеими руками за вентиль, как за штурвал. Прежде чем сделать первый отворот, все же еще раз потянулся, глянул поверх голов на дорогу. Сначала увидел несущееся к трассе стадо телят, окутанное облаком пыли, услышал густое, как эта же пыль, улюлюканье бежавших за стадом мальчишек. Потом до него донесся рокот мотора и частые гудки. Телята и те, кто их погонял, разбежались в стороны, а из облака пыли вынырнул свирепый лоб грузовика. На околице машина остановилась, из кузова кто-то выпрыгнул, побежал к гидранту.

«Наконец-то…» — подумал Степан, узнав в подбегавшем Кирилла, изо всех сил крутанул вентиль. Из ощерившейся пасти гидранта с ревом и свистом вырвалась и тяжелой рыбиной шлепнулась о землю первая вода. С каждым отворотом вентиля струя становилась все сильнее и упружистей. Толпа кинулась врассыпную. А Степан стоял и крутил, и крутил вентиль. И только когда на нем не осталось и сухой нитки, отскочил, начал выжимать рубашку, потом сиял и опрокинул сапоги. Безудержно хлещет, разливается кругами вода. Вот она заглотнула сухие колючки и маленькие островки горячей рыжей земли.

— Пошла гулять, — светятся добродушием Степановы глаза, смеется его широкий рот, разгладились борозды лба. — Народу-то!.. — Теперь Степана радует все: и то, что так весело выплескивается вода, и, значит, все точно сработано, и что день стоит солнечный, добрый, и что этот длинный, худющий учитель сейчас здесь — тоже хорошо и славно. Подозвал его к себе:

— Ну как?

— Прекрасно.

— С Пастуховым что?

— Все нормально. Бинты с головы сняли. Бодрится. Я в экспедицию заходил: нет ли письма? И представьте… — Кирилл сунул руку в карман.

— От жены? — не дождался Степан.

— От Герматки.

— Да? А ну давай! — схватил конверт, забегал глазами по листу.

— Ну что? — спросил Кирилл, когда Степан кончил читать.

— Приедет.

— Думаете?

— Ну вот, — Степан снова развернул лист, — «…народу здесь, куда уж нашей колонне… Особенно, когда массовка идет. Шум, гам, суета… — Он пробегал строчки, искал нужные, торопился. — Ага, вот: тот, что на главную идет, сильнейший актер, какой-то из театра, молодой, но уже лауреат. Каждый день на съемках встречаюсь. Я ему, видно, нравлюсь. Хлопает все по плечу: отличный парень! Меня тут все вроде любят. Для всех я — молодец и отличный парень… Постепенно привыкаю к юпитерам. Глазам больно, когда на «крупняк» берут. Режиссер все твердит: ты, Герматка, самородок. Я молчу. В общем-то он мужик ничего, только заполошный какой-то, жалко даже. А что сделаешь, столько у человека забот… О себе особо писать не буду. Одно только скажу, кино — вещь не простая. И уж если я самородок — подожду. Я в общем-то двужильный… Кто сейчас работает на моем «трубаче»? Как он там, мой братишечка? Соскучился по вас, сладу нет. Как Пастух и Заяц и вообще все?..»

Некоторое время держалась пауза.

— Приедет, или я Герматку не знаю? У него если что здорово, так через край. А тут хорохорится…

Кирилл сказал:

— Почему-то сейчас даже жалко, если у него не получится.

— Говорили же дураку. Ладно, пусть приезжает… Помнишь, какие у него лапищи?

Водное зеркало расширилось. Гидрант остался далеко в центре. Бившая из него струя сверкала ярким куском кристалла. Бурлила вода только в середине. У берегов круги замирали. Голубое свежее небо опрокинулось в чистую спокойную гладь. Медленно плыли по ней облака. Люди жадно следили за тем, как прибывает вода, и молча, благоговейно перед ней отступали. Разорвали эту благоговейную тишину мальчишки. Бросив своих телят, разогнались, кинулись к центру озера, прямо к струе, подставляя под нее свои худые, костистые спины. Вырывавшийся с напором поток отшвыривал их от себя, но они с визгом лезли под него снова и снова.

Степан с азартом и радостью сбросил с себя рубашку, кинулся к барахтавшимся в ледяном кипящем озерце:

— А ну, пацаны!.. — растолкал всех и подставил под удар свою сильную, как каменное плато, спину. Вслед за ним кинулись к гидранту Калачев, Заяц, Кирилл. Бьет, крошится о спины колким хрусталем вода, и сверкает, и дробится в брызгах яростная щедрость солнца. Обнялись, начали выплясывать какой-то дикий танец: а-ла-ла, а-ла-ла… Кирилл увидел Луизку, сбрасывавшую туфли. Вырвался из цепко державших его рук, выскочил на берег. Луизка, подтянув выше колен юбку, кинулась в самую гущу. Она визжала и прыгала, стараясь ни в чем не уступать мужчинам, взбивавшим фонтаны брызг. Холодные струи слепили ей глаза, сбегали по белой пузырчатой блузке, четко обозначили линию груди, вылепили упругие соски, похожие на две острые коричневые почки. Распрямилась, отжала волосы, начала выбираться из воды.

Кирилл отвернулся. Так вот встретиться с нею? Ни за что. Надо куда-то идти, что-то делать, что-то кому-то говорить… Невозможно. Чудовищной глупостью кажется тот его проклятый ночной «визит».

Почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Обернулся, увидел Степана, обрадовался: