Понимал, что несет околесицу, что никакой он скуластому не товарищ, и все же со зла, с отчаяния, с досады кричал:
— Про вас же газеты пишут: дружба, закалка, железная воля… А тут вот что… товарища бросать… Слышишь ты, железо?!
И вдруг — осекся. Из темноты показалась сутуловатая фигура скуластого.
— Чего орешь, дура?
— Сам бы дошел, — сник сразу Кирилл.
— Дошел бы… — скуластый постоял, подумал, взял в руки рюкзак, — главное, низинку перейти. Там посуше будет.
Ступали они по болоту медленно, осторожно переставляя ноги, выискивая редкие, торчащие из воды макушки кочек. Один раз ботинок соскользнул, но Кирилл удержался, выпрямился; скуластый обернулся, сплюнул сквозь зубы, хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой, двинулся дальше.
Метров через тридцать вода осталась позади. Под ногами скрипел влажный песок. Скуластый вытер рукавом телогрейки вспотевший лоб, достал папиросы, смотрел, куда бы присесть.
— А ты на рюкзак, — предложил Кирилл, — там ничего такого нет. Книг прихватил.
Кирилл приметил валявшуюся невдалеке корягу, подтянул к себе поближе, сел. Поослаб ветер. Облака поредели. Вода в низине из черной сделалась бледной, с широкой переливающейся посредине проседью. Стало тихо. Ни ветерка, ни всплеска, ни человечьего голоса. Казалось, что все это — рябь, облака, поселок — очень давно отделилось от общей картины жизни, распалось и существует порознь, само по себе. И только необыкновенная, неожиданным образом установившаяся тишина все собою обняла и объединила: и спящих в поселке людей, и мерцавшие в отдалении огни, и покойное ставшее высоким и легким небо.
«Я как-то быстро привыкаю к людям, — думал Кирилл. — Что я знаю об этом человеке? Сидит рядом, курит папиросу за папиросой. А в сущности, до меня ему никакого дела. Но я все равно сейчас повернусь к нему и скажу: тяжела поклажа, приятель, доверься — гора с плеч свалится…»
И он в самом деле повернулся и сказал ему это. Лицо у скуластого было темным и острым, будто сплошь состояло из зазубрин: и лоб, и нос, и подбородок. Он что-то хотел ответить, но, видно, передумал. Губы его, чуть было скривившиеся в уголках широкого рта, снова выпрямились и застыли тугой ровной ниткой. Кириллу стало не по себе:
«Стоика из меня, конечно, никогда не выйдет. Для этого я слишком навязчив…»
Но еще через мгновенье он уже не был к себе так строг. Скуластый порылся в кармане, достал спичечный коробок, чиркнул по нему, хотя папироса и так была хорошо раскурена. Некоторое время метлячок огня еще плясал в его больших загрубевших пальцах, потом погас. Он курил, выпуская дым не сразу, а по частям, будто мял его губами, пережевывал. В глазах приглушилась острота. Черты лица его сделались свободнее и мягче.
Кириллу показалось, что это струящийся дым, смягчая остроту, придает лицу такой ровный, более спокойный вид. Но, присмотревшись, понял, что ни при чем здесь папиросный дым.
— Ты на меня не сердись, — заговорил скуластый и повернул к нему лицо. — Взвинченный я весь, нехорошо это. — Помолчали потом добавил: — С междугородки я, с женой говорил. Представляешь, расплевались… как дети… — Он еще некоторое время помолчал. — Срок у меня был. А жена…
— Не дождалась?
— Почему, дождалась. На работу долго устроиться не мог. Тут друзья подвернулись. Сам знаешь: компания, выпивка пошла. Ей все это надоело. Ну и вот, я — здесь, она — там. День езды отсюда. То сойдемся, то разойдемся. Два года так. А теперь все. Полный отказ, — он глотнул в себя дыму. — Сына жалко. Тоня, говорю, приезжай сюда с сыном, старому, мол, все, крышка. А она — ни в какую. Не верит. Такого наговорил ей, до сих пор всего колотит. Хотел все уладить, вышло наоборот…
— Сыну-то сколько?
— Пятый пошел. Тонька ему про меня интересный конец придумала: погиб в экспедиции или еще как-нибудь… Мало ли, где погибнуть можно. Жалко. — Он замолчал, спрятал в карман бумажник, папиросы и, уже вставая, добавил: — Вот тебе и вся поклажа. А гора с плеч вроде бы и не свалилась. Так-то… По-доброму надо было бы повиниться, а я накричал, нашумел. Никогда не надо горячку пороть. На носу себе заруби, слышишь?
— Слышу.
— У тебя, вижу, тоже не клеится… Так просто в слякоть не бегут. Солнышка ждут, тепла…
Кирилл не мог так вот сразу рассказать обо всем, что сорвало его с привычного места, из города, и толкнуло сюда в степь, в незнакомую обстановку, к неизвестным людям. И не потому, что был от природы скрытным человеком. Бывает, обнажит человек свое горе, и так оно тебя за душу схватит, что о своих болячках и думать не хочется. А то и просто покажутся они не такими уж важными. По первой ли, по второй ли причине, но отвечать на вопрос скуластого Кириллу не хотелось. И в то же время понимал, что отделаться молчанием нельзя.
— Не пошло у меня в школе. Я тебе как-нибудь потом расскажу. Не могу сейчас, понимаешь?
— Как знаешь…
— А ты так не отчаивайся. Все еще может устроиться. Надо только подумать… Может, письмо ей написать?
Скуластый махнул рукой:
— Обо мне думать нечего и писать тоже. Все ясно. О себе лучше подумай. В отряде будут спрашивать, придумай что-нибудь посерьезнее, почему сюда рванул. Жена там больная, детей орава. На заработки, мол, подался. Поверят…
Кириллу стало смешно.
— Ни к чему. Я правду сказал.
— Как знаешь, — опять проговорил скуластый и хмуро добавил: — Если что, поддержу. В степи без поддержки хреново. Зовут-то тебя как?
— Кирилл.
— Ну вот, а то как-то неудобно. Все хотел спросить.
— И я, — рассмеялся Кирилл.
— Меня Сашкой зовут, Пастуховым. — И он протянул ему руку.
2
«Ну что ж, так я все себе и представлял», — подумал в минутном успокоении Кирилл, увидев девять вагончиков на колесах, которые и составляли строительный городок и которые только что издалека он воспринимал, как густую, кем-то оброненную горсть огней. Теперь он стоял перед ними, как запоздалый путник перед городской стеной с глухими коваными воротами. Все было — неизвестность.
«Что ждет меня здесь? Как у меня все здесь сложится?» — Он поймал себя на том, что до последнего момента почему-то не думал об этом, хотя именно этот вопрос жил в нем и был главной его заботой. Но он все время не хотел о нем думать и только отгораживался от него, как дымом, неудобствами и неожиданностями дороги. Теперь же он возник перед ним со всей неотвратимостью, и Кирилл понял, что от него никуда не уйти. Он ощутил в себе холодное мучительное чувство тревоги. Не хотелось, чтоб эту появившуюся в нем растерянность заметил Пастухов, и он с подчеркнуто беззаботным видом рассматривал городок, который в ночной степи казался сирым и заброшенным. Он увидел в центре мокрого, выгороженного вагончиками поля высокий шест, белизной своей выделявшийся в темноте. Рядом с шестом — грибок, покрытый толью, а под ним — стол. По шесту ползла электропроводка. Она подбиралась к металлической кувшинке усилителя, ловко сидевшей наверху, под самым небом. В освещенных окнах за занавесками метались тени: таинственный немой театр. Сразу за вагончиками виднелись силуэты тягачей и кранов. Все кругом было тихо, все молчало. Еще не шумели травы и не била крыльями птица. Степь казалась скованной тревожным сном ожидания. Кириллу сделалось беспокойно. Он посмотрел на Пастухова.
— Ну вот… — сказал как-то неопределенно Пастухов.
— Что, ну вот?..
— Запоминай. В первом вагончике столовая, во втором и третьем живут, в четвертом — тоже. Дальше контора, дом начальника Степана Гуряева. Запоминай — завтра пойдешь представляться. Ну это — грибок, красный уголок. Потеплее станет, приемник выставят, музыка будет. Вон там, в шестом, Матрена, хоздесятница, старайся не ссориться. А эта коробка… одним словом, приготовься к обстрелу. — Он взялся за дверную ручку, и Кирилл почувствовал, что дышать ему стало нечем. Но Пастухов уже рванул на себя дверь. Три взъерошенные головы оторвались от подушек. У Пастухова — улыбка и рука вверх: общий привет. Потом он подтолкнул Кирилла к нижней полке:
