— Вот же чёрт. — выкрикнула я, уронив чайную ложечку уже второй раз. — Успокойся, Богданова. Нашла повод для истерики. Ты лучше подумай, что ты всю ночь будешь с Ветровым в одной комнате делать. Уже за двенадцать и Рома не сможет уйти.

Вот теперь реально можно истерить. Может позвонить Насте и попроситься переночевать у ее в комнате, но придется спать на полу. Да и оставлять Рому одного, когда я сама его позвала, как-то некрасиво. Так все нормально, без паники. Мы просто будем спать в одной комнате, но на разных кроватях. Постелю ему на кровати соседки и всё тут.

Поставила на поднос две чашки чая, сахарницу и печенье, которое испекла, чтобы время убить пока ждала звонка от Ромы. Открыла дверь в комнату, Ветров стоял с обнажённым торсом у окна и даже не повернулся на звук хлопнувшей двери.

— Может посмотрим какой-нибудь фильм? — спросила я, ставя поднос на стол.

— Может лучше поговорим?

— О чём?

Рома подошел и обнял сзади, притянул к себе. От его близости, от волнения, накопившегося за целый день, от страха оставаться с ним наедине, от переизбытка чувств и эмоций, которые вызывает во мне Ветров, меня накрывает такой тяжестью, что я готова упасть на пол от бессилия. Вся эта недосказанность, скрытность, даже какая-то наигранность дезориентируют меня. Мне сложно принимать решения, сложно подбирать слова, чтобы не проговориться, сложно делать не то что хочется, а то что нужно, то что условно правильно. Я хочу обнять его, но вместо этого расставляю посуду на столе. Я хочу поцеловать, но вместо этого переспрашиваю:

— О чём ты хочешь поговорить?

— Расскажи что-нибудь о себе? — Рома перебрасывает мои волосы вперед и целует в шею. — Почему танцы? Ты ими прям одержима.

Беру кружку в руки и иду к кровати, в то время как Ветров усаживается на стул у стола. Мне необходимо увеличить между нами расстояние, потому что я снова ощущаю уже знакомую пульсацию между ног.

— На танцы меня отвела мама, когда мне было три года. А потом я просто не смогла уйти. Несколько раз хотела бросить, но не смогла. Ведь танцы — это самое яркое напоминание о маме. Всё что я помню о маме, да и о папе тоже, связано с танцами. Мне было шесть, когда родители погибли в аварии… — я прервалась, потому что голос задрожал, стало почти невозможно дышать и в глазах защипало.

Рома быстро сорвался с места, подошел, прижал к себе. Он смотрел на меня, а я перебирала свои пальцы, не решаясь поднять на него глаза. Столько жалких жалеющих взглядов было за всю мою жизнь, что я не хотела еще их и от Ромы.

— Не смотри на меня, иначе я не смогу ничего рассказать.

Я подвинулась на кровати и отвернулась от Ветрова. Хотелось выговориться. Я никогда не поднимала эту тему. Так вскользь говорила самым близким о смерти родителей, но никогда не вдавалась в подробности. Даже с братом мы избегали этой темы. Было слишком сложно это для нас обоих. Брат боялся, что эти разговоры причинят мне боль, что я не пойму, потому что еще очень маленькая. А я сначала действительно не очень понимала все нюансы случившегося, а потом, когда подросла, не хотела волновать брата, создавать лишние сложности, которых и так хватало у него. Мы переживали горе тихо, как умели маленькая девочка и подросток. Я смотрела старые фото. Прятала под подушкой папин единственный галстук, который они с мамой купили специально на мое первое выступление в танцевальной школе. Берегла куклу, подаренную мамой, берегла до невменяемости, не играла с ней, прикоснуться боялась, только смотрела на ее и плакала, когда совсем накрывала тоска. Ромка ходил на могилки к родителям. Часто забирая меня из школы, он покупал цветы, провожал меня домой, а сам уходил. Я знала, что он шел на кладбище, но никогда не останавливала и тем более не просилась с ним. Ему нужно было побыть одному, выговориться, пожаловаться родителям на жизнь, на меня, на то как сложно восемнадцатилетнему парню быть ответственным не только за себя, но и за сестру.

— Знаешь, я помню, как маме впервые привела меня на танцы. Заплаканную, с подранными колготками и разбитой коленкой. Я упала по дороге в танцевальную школу, расстроилась, не хотела идти, но мама настаивала, упрашивала, даже пообещала куклу, которую я до сих пор храню. Не помню почему, но мама очень хотела, чтобы я танцевала. Это самое раннее воспоминание в моей памяти. Потом было мое первое выступление, на которое пришли и мама, и Ромка, и даже папа, которого сначала не отпускали с работы, но он всё-таки ухитрился как-то отпроситься и прийти, да еще и с букетом тюльпанов. Затем был мой первый конкурс в другом городе. Мама мне тогда даже разрешила губы своей помадой накрасит, а я пообещала ей, что буду очень стараться и выиграю кубок как у брата. Ревела потом в автобусе всю дорогу, потому что победителям давали не кубки, а медали.

На этих словах я улыбнулась, вспомнив, как уговаривала Ромку со мной поменяться, а он не соглашался брать медаль, завоёванную на «девчачьих» танцах.

— Это всё что я помню. — продолжила я. — Знаешь я до сих пор помню вкус котлет и манной каши из детского дома, но не могу вспомнить, что мне готовила мама. Да и вообще память очень странная штука. Я хорошо помню каждый день в детском доме, но от времени с мамой и папой у меня осталось только три обрывчатых воспоминания. Хотя мы были счастливой семьей. Я была любимой маленькой девочкой у родителей и брата. Я это помню на уровне ощущений. Я поздний ребенок, родителям было почти сорок, а брату двенадцать, когда я родилась, поэтому меня опекали, баловали, оберегали с тройной силой. Я даже не умела завязывать шнурки, за меня это всегда делал Рома, поэтому в детском доме мне пришлось не сладко. Но именно детский дом остался в моей детской памяти, а не родители…

— Бельчонок… — Рома обнял меня, потому что из глаз непроизвольно всё-таки потекли предательские слёзы, и я стала их быстро стряхивать. — Иди ко мне.

Поджала губы и прикрыла глаза, стараясь совладать с потоком горьких слёз. Я не плачу на людях. Хватит наревелась в детдоме. Только никто не жалел, не утешал, дети хором смеялись и издевались еще больше. Воспитателей злили мои постоянные слёзы и они, не разбираясь что к чему, кто прав, кто виноват, отправляли меня в спальню (это своего рода наказание — сидеть на стуле у своей кровати, пока «не поумнеешь»). Никто ни с кем не церемонился. Все следовали установленным правилам и дети, и работники. А я нарушила эти негласные правила в первый же день. В детдоме не оставляют еду — или съедают всё, или отдают другим детям. Я была так напугана, растеряна, что не могла есть, поковырялась в тарелке, еле впихнула в себя один кусок сосиски. А на ужине мою порцию мальчишки сразу отобрали и поделили между собой. «Не порть еду своими слюнями, если всё равно есть не будешь» получила я объяснение. Это же повторилось и на следующий день. А на третий я так изголодалась, что как только работник кухни вывезла тарелки в столовую на тележке, я, не дожидаясь пока она их расставит на столы, подскочила со стула, схватила тарелку и руками начала есть. Пошла после этого конечно на стульчик, но зато была сытая. Задирали меня не только мальчишки, но и девочки. Притом издевки мальчиков были куда безобиднее, чем девчонок. В основном они обзывались, могли что-то отобрать, максимум толкнуть, в то время как девчонки били жестоко, до синяков и крови. Поэтому, как только я покинула детский дом, попросила брата научить меня драться. Туалет в детдоме для меня был местом пыток, побоев и унижения. Я как больная просилась в туалет на каждом уроке, чтобы не ходить туда на перемене, но к вечеру хоть раз, но меня подлавливали. Били или закрывали в кабинке, из которой потом меня выпускала воспитательница перед самым отбоем. Я так привыкла к синякам и ушибам, что они мне даже не болели, да и заживали быстро, правда на их месте быстро появлялись и новые. Девчонки лупили, а я не чувствовала боли, плакала от беспомощности. А потом был мой день рождения и подарок, или скорее унижение, который я запомнила на всю жизнь. Ночью, после того как на ужине меня все лицемерно поздравили, меня разбудили и затащили в «любимый» туалет и обрезали волосы. У всех в детском доме и у мальчиков, и у девочек были короткие волосы, одна я была с косами до пояса. Может меня еще не успели постричь, а может было жалко резать, так как волосы у меня были длинные и красивые как у мамы. В тот раз я впервые сопротивлялась, только бесполезно. Я одна, а их шестеро. Эта шестерка держала в страхе всю нашу группу, остальные были добрее, но никто не защищал меня, не хотел становиться грушей для битья. В общем было ужасно. Я спала в мокрой кровати, ходила на прогулку то без варежек, то без шапки, потому что их прятали или вообще выбрасывали, переписывала домашку по несколько раз, так как рвали мои тетрадки, выливали на меня чай, сок, даже суп. И возможно, если бы я пробыла в детском доме больше времени, то научилась бы давать отпор или того хуже, стала бы сама издеваться над слабыми. Но слава Богу этого не случилось. Но я усвоила урок. Нужно ценить и оберегать тех, кто добр с тобой, потому что таких людей мало, остальных нужно просто игнорировать. Не навязываться, не меняться, не стараться понравиться, просто не пускать в свою жизнь тех, кому ты не дорог, потому что ты можешь быть самым добрым, самым внимательным, самым заботливым, но все равно получить пощечину. Люби и заботься о тех, кто любит и заботится о тебе. И если человек ко мне проявляет доброту, я готова разбиться в лепешку, но ответить ему тем же.