Все это время Линд хрипела, по щекам ее беззвучным потоком стекали реки слез, тело агонизировало, время от времени конвульсивно дергаясь.

— Я… горю… прекрати это… — простонала убийца едва слышно.

— Ты будешь гореть до тех пор, пока пламя не выпьет твою жизнь до дна. Но это еще не весь сюрприз. Остался последний штрих.

Я поднял склянку над лицом Линд.

— Ты что… — выдохнула в ужасе она, но договорить не успела.

На лицо убийцы полилось жидкое пламя — оно въедалось в ее кожу, жадно и плотоядно облизывало.

Алина Линд истошно кричала от боли.

Когда склянка опустела, я поднялся. Я смотрел — смотрел, как заживо сгорает та, рука которой провела по горлу Бирлы ножом, заставляя ее заходиться в безмолвном крике ужаса и боли. Я смотрел, как обугливается кожа той, которая пытала Карла при родной дочери. Смотрел, как кожа ее сходит с лица безобразными, поджарившимися лоскутами, обнажая мясо. Я лицезрел это жуткое, чудовищное в своей предельной реалистичности зрелище — и думал о том, что месть дает чувство исполненного долга — но не удовлетворение. Я стал пламенем правосудия над мразью, которая мучила тех, кого я люблю — но почему тогда я не ощущаю радости, почему внутри меня лишь пустота?

— Стоило ли оно того? — обратился я с последним вопросом к агонизирующей Алине Линд. — Нильсоны для тебя чужаки, и ради них ты теперь сгораешь заживо — стоило ли оно того?

— Он… мой… отец… — Она даже не произнесла это. Это был стон тлеющего трупа. Того, кто одной ногой уже шагнул по ту сторону жизни.

— Они не мучили тебя? — спросил я у Эйвы.

Вообще-то я уже задавал ей этот вопрос — сразу после того, как ее вернули домой. Но я хотел быть абсолютно уверенным, что Эйва в порядке.

— Нет, милый, меня не били, не насиловали и не пытали. Я рада, что ты, наконец, познакомился с моим отцом. — Эйва обняла меня.

Мы прогуливались по лесу, в той его части, которая принадлежала Бергам. Полюбилось мне это место, наверное, оттого, что в этом мире именно оно — средоточие моей потенциальной силы. Где растут ценные травы — там раздолье для алхимика.

— Он запретил мне приближаться к тебе, — с улыбкой проговорил я.

— И мне. Но я категорически заявила ему, что тогда сбегу из дома.

— Эйва, ты еще такой ребенок. — Я ласково потрепал ее по волосам.

— Отец вынужден был согласиться на нашу с тобой… дружбу, — при последнем слове Эйва мило поморщилась, — так он это называет, при условии, что я буду дневать и ночевать с охраной. — Девушка с досадой оглянулась на трех своих телохранителей, неотступно идущих следом за нами.

— И это очень здравая мысль, — одобрил я. — Прошу тебя — будь осторожна. Слушайся отца. Он пытается уберечь тебя от реальной опасности. И еще… — Я остановился и заглянул ей в глаза. — Ты теперь понимаешь, что рядом со мной тебе не будет безопасно. Я пойму, если ты захочешь покинуть меня.

— Ты обезумел? — серьезно спросила Эйва. — Ты сам этого хочешь?

— Меньше всего на свете.

— Почему?

— Потому что ты стала дорога для меня.

Щеки Эйвы вспыхнули, и она опустила голову.

— Я хотел задать тебе вопрос…

— Да? — графиня подняла взгляд.

— Ты умеешь играть на рояле?

— Немного.

— Сыграй мне. Это будет лучшим завершением нашей сегодняшней встречи. — Я с улыбкой обнял Эйву.

Прошли сутки с момента моего возвращения от Бергов.

Тихая, безмолвная ночь накрыла город, и я, скрытый ею и стенами своего особняка, готовился забрать назад то, что принадлежало мне всегда по праву рождения. Мой дар. Моя сила.

Вернувшись от Бергов, я тут же, наплевав на отдых, сон и пищу, принялся готовить зелье. Не до отдыха, когда дуэль на носу. Я обязан костьми лечь, но обрести былое могущество до поединка с Близзардом.

И этот миг настал.

Я откупорил склянку с белесой густой жидкостью, с неприятным горьковатым вкусом и вяжущим эффектом. Опустошил склянку и лег в постель. Оставалось лишь ждать.

Около часа я предавался воспоминаниям о своей прежней жизни в Джамалоне. О том, как меня выкинули на помойку после моего рождения. О том, как был вынужден буквально выживать: бороться за каждый кусок хлеба; опускаться до состояния скота, надрывая жилы на тяжелейшей физической работе; вгрызаться в чужие глотки, чтобы доказать свое право на существование. И я доказал! Я поднялся с самого дна жизни, с ямы, устланной человеческими трупами; с ямы, обильно впитавшей в себя кровь и слезы тех, кто был скинут в нее враждебностью мира.

Я испытал в той жизни все: я был на дне, затем поднялся почти на самую вершину иерархии власти; я был презираем и осмеян, но добился того, чтобы при виде меня людские сердца содрогались от первобытного ужаса; я был не просто ничтожеством, не просто жалким червем, ползающим под ногами сильных и могущественных — я был никем, человеком без имени, истории и права на уважение, но однажды мое имя стало известным на все королевство. Я не имел титула, но мною восхищались, меня уважали. Я не был королем, но предо мной преклонялись. Я не был богаче многих аристократов, но мне было доступно больше, чем они могли купить за свои мешки золота.

Я был вырван из того мира, который всегда считал единственно существующим. Я был насильно помещен в этот новый и чуждый для меня мир. Да, я до сих пор чувствую себя чужеродным элементом на теле этой планеты. Но я заставлю этот мир выделить мне достойное место в нем. Никогда мне не стать Акселем Ульбергом — я Акрам, и останусь им до последнего своего вздоха. И именно поэтому я заставлю этот мир принять меня, считаться со мной.

Боль, острой иглой вонзившаяся в сердце, грубо и бесцеремонно выдернула меня из воспоминаний в реальность. Спустя сколько-то мгновений другая игла вонзилась в голову — будто в самый мозг. А затем еще одна… и еще… и еще. Десятки, сотни, тысячи игл впивались в мое тело, заставляя его скрючиваться в неестественных позах на кровати.

Вначале я отвлекался от боли, отсчитывая секунды и минуты. Но затем страдание окутало мою плоть сплошным коконом, и мне отчаянно захотелось потерять сознание.

Тело мое превратилось в концентрированную боль. Если бы я не знал, что так и должно быть, решил бы, что это предсмертная агония.

Но все же это была мука, вынести которую и сохранить при этом ясное, бодрствующее сознание было невозможно, поэтому на пике этой муки я провалился в милосердное забытье.

Я летел сквозь мрак в бездну, чернота которой была еще гуще. Разве такое возможно?

Эта чернота должна была сделать меня слепым, но я парадоксальным образом все видел. Я видел тьму, которая клубилась вокруг меня. Видел впереди глыбы камня, об которые я должен разбиться спустя считанные мгновения. Неужели разобьюсь?

— Аксель! — Позвал кто-то настойчиво.

Я повернул голову, но увидел лишь очередной клубок тьмы.

— Аксель, что с тобой??? — Голос звенел на грани истерического крика.

К зову добавилось еще что-то. Меня кто-то тряс. Но как, если я лечу во тьме?

— Аксель! Открой глаза!

А они разве закрыты?

Тьма рассеялась резко. В глаза забил яркий дневной свет. Над моим лицом нависла перепуганная Анни. Она трясла меня за плечи.

— Анни? Ты что тут делаешь? — Я со стоном приподнялся.

Я лежал в своей комнате. В своем особняке. Все хорошо. Тьмы нет. Бездны нет. Падения нет. Я жив. И я почти физически ощущаю биение силы в себе. Той силы, которая еще вчера была заблокирована.

— Ты стонал. Ты весь взмок. — Анни все еще глядела на меня со страхом. — Ты заболел, Аксель?

— О, нет. Напротив, я чувствую себя куда лучше, чем во все другие дни. Ты давно меня будишь, Анни?

— Да нет… не очень. Я уже хотела вызывать врача.

— Хорошо, что не сделала этого. Спасибо за заботу, милая. Который час?

— Половина шестого.

— Рано еще. Отлично. Я успею привести себя в порядок до того, как поеду в магазин.