— Но писатели понимают людей, они рассказывают…

— Ой, да что они понимают! Они тебе чего хочешь понапишут, возразить некому, правды все равно никто не знает.

— Но литература меня лечит.

— Может, потому, что это не болезнь.

— Но я хочу понять тебя.

— Во мне тоже нечего понимать, все перед глазами.

— А то, что я не видел?

— Если не переживать, то и понимать ничего не придется.

Потом, как всегда, она сменила тему. Ей не нравилось спорить. А Сыла, с другой стороны, наоборот, любила подробно обсудить каждую тему и получала от этого удовольствие. В те дни Сыла сделала то, чего никогда раньше не делала: «Хочешь, я останусь у тебя на ночь?» Я был очень удивлен. «Но если тебе неудобно…» — «Нет, какое неудобство, конечно, хочу. Но что скажут твои родители?» — «Я скажу им, что переночую у подруги».

Она позвонила и поговорила с мамой, а потом сказала мне: «Хорошо». Я купил в продуктовом магазине сыр в треугольниках, чипсы, две банки пива и пачку шоколадных конфет. Моросил дождь, стоял холод, наводящий тоску даже в теплой комнате. С карниза балконной двери падали капли. Мы не включали свет в комнате, но зажгли его в ванной и оставили дверь приоткрытой. Поставили нашу трапезу на журнальный столик. Сыла сняла обувь, штаны и села на кровать. Рубашку и свитер оставила. Своеобразие этого наряда создавало странную интимность и очарование. Не то чтобы мы собирались заниматься любовью все время, но могли сделать это в любой момент. Сейчас нам не нужно было торопиться, некуда спешить, и это рождало во мне волнение. Наверное, Сыла хотела показать мне, а может быть, и себе — нам обоим, — каково это — жить вместе в одном доме.

Пока мы ели, дождь усилился, его шум, удары капель по стеклу в присутствии Сылы звучали иначе — дружелюбно, мирно. Мы были счастливы оттого, что шел дождь.

— На днях я смотрела по телевизору «Осеннюю сонату» Ингмара Бергмана, — сказала Сыла, глядя в окно. — Раньше я ее не видела.

Давно я не смотрел этот фильм, но припомнил фразу, что-то вроде «бабочка бьется об окно»; почему-то эти слова мне запомнились. Мысли Сылы же занимало то, что ее мать, известная пианистка, сказала о прелюдии Шопена: «Некоторые пьесы должны быть сыграны плохо». Мы начали спорить о том, нужны ли в романе места, написанные плохо. Мы поужинали, я снял обувь и сел на кровать рядом с Сылой, опершись спиной о стену, ее нога касалась моей.

Она сказала, что каждый фрагмент произведения должен наилучшим образом преподнести то, о чем говорится, я же утверждал, что иногда плохо написанный фрагмент может усилить впечатление.

— Писатель не может добровольно писать плохо, это невозможно.

— Он может так писать интуитивно… Его интуиция может привести к такому повествованию.

Мы понимали, что спорим как два студента, но нас это не беспокоило, наоборот, мы получали от этого огромное удовольствие. Мы оба знали, что любовь к литературе нас объединила, а разница во взглядах только укрепила этот союз.

— Почему бы тебе не снять одежду? — сказала она. — Тебя что-то смущает?

Я снял штаны и носки. Наши босые ноги лежали рядом, как четыре маленькие марионетки, она поставила свою ногу на мою.

— Возьмем, к примеру, Достоевского, — сказала она.

Мы согласились, что Достоевский очень плохо писал великие романы. Она говорила, что, если бы он писал лучше, это было бы эффектнее, а я говорил, что многословное путаное повествование лучше проявляет смятение в человеческой душе. Сыла сняла свитер, частично приоткрыв груди, виднеющиеся сквозь рубашку. Мы спорили и целовались. Дождь превратился в проливной ливень, мы слушали его, но когда целовались — звук пропадал.

Мы занимались любовью очень спокойно, не причиняя друг другу боли, не делая ничего, к чему мы привыкли, неторопливо и очень счастливо. Мы никуда не торопились, мы были дома. Между нами царила сладкая гармония. Когда мы остановились, Сыла открыла коробку конфет и начала есть, а я подумал про лавандовые поля. Иногда мы с отцом катались на лошадях ранним утром, отец учил меня ездить верхом: «Опирайся на стремя серединой ступни, пятки опусти, держись в седле коленями, спину выпрями…» Мы проезжали через лавандовые поля, и ветер с лавандой двигались в гармонии. На самом деле мой отец не очень любил сельское хозяйство, он любил читать книги по истории и ездить верхом. Я как-то сказал ему: «Зачем ты занимаешься этой работой?» — «Традиции, сынок, — ответил он, — традиции, которые формируют и губят нас». С безрассудством человека, не любящего свою работу, он вложил все свое состояние в один-единственный продукт, вопреки предупреждениям матери, и умер. Смерть была проще жизни. Он выглядел так величественно среди пропахших лавандой ветров на своем коне, там он не был похож на того, кто вот-вот умрет. Однажды мы с мадам Хаят смотрели черно-белый документальный фильм о кинозвездах прошлых лет, которых уже нет в живых, в кадре все они были очень веселы, и я невольно сказал: «Смеются…» «Потому что не знают, что они мертвы», — ответила мадам Хаят. Никто ни к кому не прикасался, все мертвые лежат вместе, смерть — клише; спаривание стрекоз — символ любви; спаривание, превращающееся в любовь, — клише; то, что я узнал об этом от мадам Хаят, — случайность; мадам Хаят играла со смертью точно так же, как и с жизнью…

— А ты что думаешь? — спросила Сыла.

— Ничего, — сказал я.

— У тебя бывал плохой секс?

— Не знаю, тебе было плохо?

— Нет, это было красиво. Я бы так это назвала.

Ливень продолжался, но шорох воды исчез, когда мы снова занялись любовью. Усталые, мы мирно заснули под утро. Я погрузился в глубокий сон, а проснулся с ее рукой на моих чреслах. «Не спишь?» — «Нет». — «Ты можешь трахнуть меня в любое время дня?» — «Ага».

Я повернулся к ней.

Светало.

— Утро наступило, — сказала она, — давай не будем больше спать, пойдем завтракать к морю.

Утро началось с сырой, унылой серости, дороги были пусты, мы купили горячую выпечку в первой открывшейся кондитерской, а кофейню нашли у моря. Сонная официантка принесла чай, и мы начали есть наши хрустящие пирожки.

Мы сидели друг напротив друга. Глаза Сылы были затуманены усталостью, лицо истончилось, она была необыкновенно красива, и я смотрел на нее с недоверием, словно впервые видел.

— Ты счастлив? — спросила она.

— Да.

— Когда собираешься решить с учебой?

— Как только отвезу тебя домой. Сегодня же подам заявление.

Она улыбнулась.

— Хорошо.

И нежно погладила мою руку. Когда она коснулась меня, я вновь увидел лавандовые поля.

Я отвез ее домой.

Ложь — клише. Моя ложь — случайность. Всякая ложь имеет цену — очередное клише. Предчувствие, что скоро я заплачу за ложь высокую цену, — случайность.

Бог также порой плохо играет свою роль, чтобы усилить впечатление.

Я чувствовал себя измотанным и вернулся в постель. Вечером на телевидении была съемка.

Она была похожа только на себя и больше ни на кого. Я не мог предугадать, что и когда она сделает. Я чувствовал, что этот день настанет, но все же был застигнут врасплох. Я даже не понял, что грядет. Мадам Хаят приготовила замечательную еду. Убранство стола было необыкновенным, напоминая картины «Тайной вечери». Янтарный свет заполнил весь зал, в вазах стояла мимоза. Ее золотисто-рыжие волосы сияли. «Мы с тобой должны быть дикими лошадьми на польских равнинах, — сказала она во время трапезы, — молодой жеребец и старая кобыла вместе ведут табуны лошадей в Польше. Мы были бы там счастливы…» Мы пили красное вино.

После обеда она надела короткую ночную рубашку из кружева дымчатого цвета и сделала то, чего никогда раньше не делала: танцевала для меня, обнажая во время танца грудь, живот, пах, бедра. Когда я хотел встать с кресла, она улыбнулась и осторожно толкнула меня обратно.

Это была очень длинная, неповторимая ночь. Волшебством, доступным только мадам Хаят, она отбросила реальность, которую я знал, осязал, видел и поднимал, как тюлевую занавеску, и, как всегда, унесла меня с собой в иное царство.