Брошенный сразу после ужина, я стоял совершенно один, разочарованный и несчастный, на темнеющей улице, где со мной могло произойти что угодно, но ничего не произошло. Это равнодушие разбило сокрытое во мне зеркало, в котором отражался мой собственный воображаемый образ, и мое воображаемое «я» рассыпалось. Осталось лишь дрожащее тело. Когда зеркало разлетелось на осколки, я понял, что именно этот тайный образ сделал меня тем, кто я есть, именно он скрепил все мое существо. Я не мог понять, как могло так легко разбиться это тайное зеркало, которое было самой важной моей частью, сосредоточием моего разума со всеми эмоциями и мыслями.

Когда же я сгнил, выеденный изнутри, словно тутовое дерево, растерзанное и сломленное первым же порывом ветра? Где потерял твердую уверенность, защищающую от чужой антипатии? Хаят заставила меня страдать при первой же встрече, и она буквально ничего не сделала, чтобы причинить мне эту боль. Позже я узнал, что никто не умел делать это так хорошо, как она.

Когда я рассказал ей о том, что произошло в ту ночь, она с сожалением произнесла: «Боже мой, я и подумать не могла, что ты окажешься таким хрупким». Но потом засмеялась с такой невинной радостью, что мне трудно было поверить, что она действительно сожалеет.

Эта боль оживила и все другие мои горести, как будто лопнул тюк с моими бедами и меня разом обступили смерть отца, внезапная бедность, одиночество и отчаяние. Словно змеиный яд потек по моим венам.

Позже стало понятно, что, как и многие другие люди, я поднял свои горести как щит, чтобы закрыть себя от новой боли. Но это случилось гораздо позже. Время потом научило меня, что для понимания таких вещей в жизни необходимо достичь зрелости, которой у меня тогда не было, зрелости, сформированной столкновением с «настоящей жизнью».

Подходя к дому, я наткнулся на нескольких устрашающего вида дородных бородачей, вооруженных палками. Я был наслышан о них. Они выбирали жертв у переполненных ресторанов, а затем подстерегали и избивали их в безлюдных переулках. А недавно средь бела дня разгромили выставку картин, избили художников и испортили полотна. Они ненавидели развлечения любого рода и всех, кто не похож на них.

Я испугался. К моему горю добавился еще и страх. Словно всё и вся меня унижало.

Я свернул и продолжил свой путь по закоулкам, пробираясь домой. И прошел прямо в свою комнату, минуя кухню.

Каждую субботу я звонил маме из телефонной будки в двух кварталах от дома. Она старалась скрыть грусть, поселившуюся в ее голосе после смерти отца, но не могла спрятать своего беспокойства обо мне: «Как ты? Как твое здоровье? Хорошо питаешься? Тебе удобно там, где ты поселился? Как дела в университете? Учишься хорошо? Как у тебя с деньгами?»

Я сказал, что у меня все в порядке.

По ее голосу я слышал, что смерть моего отца теперь прочно связана с самим ее существом. Я все еще с трудом осознавал этот факт. Возвращаясь в университет в ночь после похорон, в автобусе, среди запаха лимонного освежителя и пластиковых чехлов, я вдруг осознал, что мой отец умер. Я подумал: «Он умер». И ужаснулся, словно мой отец погиб в этот самый момент, в скользкой пустоте, вылизанной фарами встречных машин. Я мучительно почувствовал, что смерть необратима, что я больше никогда его не увижу, что он больше никогда не пошевелится и не заговорит, и это было так, словно кто-то впечатал мне в лицо раскаленное железо. То, что до этого момента прятало от меня истину, которую я видел собственными глазами; то, что мешало мне поверить в эту истину, внезапно исчезло, и реальность предстала передо мной. С одной стороны, разумом я с бритвенной ясностью сознавал, что отец умер и исчез, но, с другой стороны, моя память показывала мне его речь, его улыбку, его походку, полную жизни. Я видел того, кого больше никогда не увижу, слышал голос того, кого больше никогда не услышу. Этот странный контраст делал мою печаль только горше. Почему надо было расстраиваться до такой степени, чтобы умереть? Разве он не мог смириться с тем, что о нем стали бы судачить, как о неудачнике? Был ли он зол на себя за то, что действовал, не задумываясь о будущем? Мне никогда не узнать ответы на эти вопросы. Размышляя обо всем этом, я незаметно уснул. Когда я проснулся, смерть отца снова укрылась за плотной завесой и потеряла свою достоверность.

Мама наняла помощницу, договорилась с двумя цветочными магазинами и продает им цветы.

— Я зарабатываю немного денег, — сказала она. — Тебе нужны деньги?

— Нет, матушка, я тоже нашел подработку в свободное время, справляюсь.

— Ты ведь не забросил учебу?

— Нет, мама.

Не знаю почему, но после разговора с мамой я был глубоко обеспокоен. Я знал, что она грустит и тревожится, но ничего не мог поделать.

Мать с отцом были самой счастливой парой, которую я когда-либо видел, и казалось, что они разделяют забавный секрет, о котором больше никто не знает. Они всегда относились ко мне с большой любовью и участием, и отрицать это было бы неблагодарной ложью. Я всегда буду помнить, как они вдвоем смеялись на пирсе перед особняком летними вечерами. Я подходил к ним, и когда они меня замечали, наступало недолгое молчание, а потом они начинали разговаривать со мной. У меня всегда возникало одно и то же странное чувство, словно они вышли ко мне из комнаты, в которой находились вдвоем, и закрыли дверь, не впуская меня туда. Я не мог войти — это они приходили ко мне. Может быть, это было неправдой, но именно такое впечатление создавалось. Я сам себе казался посторонним, но не особо возражал, создав мир из книг, в который тоже не впускал никого, включая родителей. В этом балансе мы все чувствовали себя хорошо и счастливо, мы были прекрасной и мирной семьей. В счастливых семьях трудно много узнать о жизни, я это теперь понимаю, жизни человека учит несчастье.

Моросил дождь. Я пошел пешком, не зная, что делать. Я перестал встречаться со старыми друзьями, а новых друзей не приобрел.

Каникулы для одиноких — тяжкое бремя. Я усвоил это.

Я мечтал встретить мадам Хаят, вдруг она выйдет из-за угла… Я знал, что это невозможно, но все равно не мог не оглядываться с надеждой. Я искал на улицах женщину. Поступил бы я так, когда мы были богаты? Стал бы я бродить в одиночестве по улицам, мечтая встретить женщину, которую видел один раз? Безденежье за короткое время отняло у меня многое, и не только деньги. Я был похож на детеныша черепахи, с которого сняли панцирь, беспомощного, беззащитного, не способного сопротивляться. Я ощущал малейший ветерок, жару, холод, мягкость травы, шероховатость крошечных песчинок всем своим телом и каждым уголком сознания как большие перемены и по-разному дрожал при каждой перемене. Я и представить не мог, что мой толстый и теплый панцирь может так быстро отвалиться. Стыдно было видеть, как мало от меня осталось, стоило лишь забрать деньги.

Я решил пойти в букинистический пассаж. Там всегда было многолюдно. И я мог бы раствориться в толпе. В сумрачном коридоре, пахнущем камнем, пылью и старой бумагой, вопреки моим ожиданиям, было пусто. Кроме меня, по магазинам ходили три или четыре покупателя. Некоторые магазины были закрыты, витрины заклеены старыми газетами. Пассаж был похож на умирающего больного. Я спросил лавочника: «Что тут случилось?», а он, пожимая плечами, ответил: «Никто больше не приходит, все равно это место скоро снесут». Людям не до книг. Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Книголюбы были всегда, но теперь даже они пропали.

Я зашел в один из магазинов. Продавец, пожилой мужчина, оторвал взгляд от книги, которую читал, посмотрел на меня и снова опустил голову, ничего не сказав. Рассматривая корешки книг, занимавших пространство до самого потолка, я увидел изображение в тонкой раме под потускневшим от времени стеклом. Это была копия фотографии Августа Зандера «Молодые крестьяне (по дороге на танцы)». На лицах деревенских жителей, в их темных одеждах отражалось волнение и предвкушение редкого удовольствия, подчеркнутое чрезвычайной торжественностью.