В тот вечер я встретил Эмира и Тевхиде у входа в гостиницу. Эмир сказал:

— Пойдем, я уложу Тевхиде, а потом мы немного поговорим.

— Конечно, — ответил я.

Как и мне, ему тоже нужно было поговорить. Поднимаясь по лестнице, Тевхиде взяла меня за руку и сказала:

— Поэт умер.

Я посмотрел на Эмира, тот кивнул:

— Я рассказал.

— Да, — ответил я, — умер.

— Моя мама тоже умерла, — сказала Тевхиде.

Затем она сделала паузу и задала вопрос, который, казалось, давно крутился у нее в голове:

— Мы тоже умрем?

— Однажды.

— Когда?

— Не знаю.

— Почему все умирают?

— Не знаю.

— Бабушка говорит, что мертвые отправляются на небо.

Похоже, она ждала от меня подтверждения, но я промолчал.

Их комната находилась в дальней части дома, она была без балкона, но просторнее моей, с двумя кроватями, с таким же, как у меня, журнальным столиком, старым кожаным креслом и настольной лампой с мягким светом. На журнальном столике выстроились книги.

Эмир уложил Тевхиде и начал читать ей «Алису в Стране чудес». На английском. Время от времени Тевхиде задавала вопросы, также на английском языке. Я сидел в кожаном кресле и наблюдал за ними. Они словно перенеслись в другой мир вместе с Алисой.

Когда Тевхиде уснула, Эмир спросил:

— Коньяк будешь?

— У тебя есть коньяк?

— Есть бутылочка, иногда попиваю.

Он налил на два пальца коньяку.

— Извини, что в стаканы.

Ему было стыдно подавать коньяк в стаканах для воды. Не удержавшись, я слегка улыбнулся. Он посмотрел на Тевхиде:

— Ее мама была англичанкой.

Мы молчали.

Больше он об этом ничего не говорил, а я не спрашивал, так как и раньше замечал, что он не любит говорить о прошлом. Насколько я мог судить по некоторым фразам, брошенным в беседах, Эмир принадлежал к очень древнему и очень богатому османскому роду. Бедствие, подобное тому, что настигло отца Сылы, случилось и с ним. Его родители оказались за границей.

— Почему полиция устроила облаву?

— Он издавал журнал.

— Все это лишь потому, что он издавал журнал?

Я посмотрел на Эмира с легкой жалостью и гневом, с какими Сыла смотрела на меня.

— Нас могут забрать только потому, что мы знакомы с Поэтом, что уж говорить про издание политического журнала.

Он вдруг занервничал:

— Ты серьезно?

— Более чем.

— Но это же чушь.

— Но эта же чушь не перестает быть фактом…

Эмир поморщился и сказал, словно самому себе:

— Если со мной что-то случится, о Тевхиде некому будет позаботиться.

Я вспомнил наш разговор с Поэтом и в своем голосе услышал его насмешливые и зрелые нотки:

— Ты потерял все свое состояние, живешь с ребенком в съемной комнате, человек погиб на наших глазах только потому, что издавал журнал… Тебя еще удивляет эта чушь после всего, что ты пережил?

— Не знаю. Наверное, я отказываюсь привыкать к этому бреду… Такое ощущение, что, если я признаю эту чушь реальной, я уже никогда не смогу спастись.

— Отрицание тоже не спасает.

— И это самое страшное.

— Думаешь, мне следует съехать отсюда? — сказал он, выходя из комнаты после того, как мы прикончили коньяк.

— Не знаю.

Все и так менялось, но после смерти Поэта, казалось, стало меняться быстрее. Приближаясь к водопаду, я чувствовал, как меня тащит ускоряющийся бурный поток. Всего полгода назад у меня была совсем другая жизнь, я был совсем другим человеком.

Я менял кожу, как пустынные змеи, про которых мы с мадам Хаят смотрели документальный фильм, я избавлялся от своей старой личности и прежних эмоций. Это был тот же я, но с новой кожей, с новыми чувствами, намного более сложными, чем старые. Мои прежние чувства лежали во мне мертвой тяжестью. У меня не осталось ничего общего с ними, кроме того, что они когда-то принадлежали мне. В той прежней безопасности чувства не занимали слишком много места, не обжигали и не причиняли боли. Они представлялись мне маленькими полевыми цветами, которые теперь засохли и рассыпались, утратив краски; их сменили новые чувства, оставляющие глубокие шрамы в моей душе. Я с изумлением вспоминаю старые, с трудом веря, что они когда-то волновали меня, и задаюсь вопросом: «Неужели это действительно было со мной?»

Я научился гневу, страху, мстительности, ревности, похоти, коварству, тоске. Новый я занимался любовью с женщиной намного старше, пытаясь уничтожить ее прошлое, и подумывал начать новую жизнь с ровесницей в другой стране. Я вычитывал и редактировал, потея от страха, статьи, которые я никогда раньше не стал бы читать, в память о товарище, бросившемся в пустоту однажды на рассвете в своей тонкой рубашке, и тихих женщинах, смотрящих с тусклой тоской на маленькую дверь. По непонятной причине я желал помочь людям, которых я никогда не встречал. Все мои нынешние чувства оставляли в душе глубокие следы, но я понятия не имел, куда они ведут меня. Я хотел узнать, куда приду, добравшись туда.

По мере того как мои чувства к мадам Хаят и Сыле становились все глубже, они становились все более тайными. Я скучал, ревновал, желал, но не мог назвать чувство, которое стало бы суммой всех этих чувств. Мои эмоции усиливались, и вместе с тем возрастала моя нерешительность. Раньше у меня не было таких сильных эмоций, но я четко знал направление, свою цель, теперь же мною владели сильные чувства, но свое направление я потерял.

Мумтаз приносил мне статьи и письма. Это были истории о тысячах арестованных, безработных бедняках, о репрессиях, страданиях и угнетении. Словно я открыл двери в другую, ранее неведомую мне жизнь.

Эта жизнь была похожа на то, что люди называют «адом». Голодные сжигали себя на площадях, безработные отцы травили цианидом своих жен и детей и заканчивали жизнь самоубийством, тысячи женщин, приспособившихся к городской жизни, каждый день умирали от рук мужчин, не сумевших приспособиться; беспризорные дети попрошайничали на улицах, молодежь пыталась бежать из страны, каждый рассвет сопровождался облавами, полиция забирала инакомыслящих, предприятия закрывались, рабочих выбрасывали на улицу без гроша в кармане — и все это лежало под гнетом ужасающего молчания. Газеты, телевидение, сводки новостей не говорили ни слова об этом. Люди могли сжигать себя от голода, но не могли высказываться. Теперь я видел истины, о которых говорил Поэт. Я же никому о них не рассказывал, ни единой душе, я хранил эту тайну в себе.

Шок от смерти Поэта стал проходить, моя жизнь вернулась в свое обычное русло. Я начал воспринимать хаос как порядок. Встречался с мадам Хаят и Сылой, ходил на занятия, участвовал в телевизионных съемках, редактировал статьи в журнале.

Как-то вечером, в съемочный перерыв, я вышел в коридор, остановившись у двери в зал. Мадам Хаят смеялась с Хаем, я мог видеть ее издалека. Люди пили чай, разговаривали между собой. Внезапно послышался гул и стал быстро приближаться.

Толпа спускалась по лестнице, громя все вокруг, как грязный селевой поток, сползающий с гор. У некоторых в руках были дубинки. С яростью, которая, казалось, никогда не утихнет, они орали и ругались. Женщины закричали и попытались убежать из буфета за кулисы. Я видел, как мужчина с прилизанными волосами, который говорил, что «если флаг появился, не спрашивают, откуда он взялся», встретил ворвавшихся улыбкой и распростертыми объятиями. Улыбка сползла, когда один из громил ударил его палкой по лбу. Обливаясь кровью, мужчина упал на пластиковые стулья.

Они крушили все вокруг, хватали женщин и мужчин, таскали их за волосы. Люди кричали от боли, умоляя не бить их. Я видел, как поднимаются и опускаются палки, и слышал треск ломающихся костей. На полу быстро образовались небольшие лужицы крови.

Пока я смотрел в изумлении, меня ударили чуть выше скулы. Слегка попятившись, я ударил кулаком в лицо человека, который ударил меня, со всей яростью, скопившейся во мне. Это был первый раз в моей жизни, когда я ударил кого-то. Мужчина рухнул у моих ног. Погромщики окружили меня. Они били беспощадно. Я тоже их бил. Я не чувствовал боли, словно отключил все свои чувства, оставив только ярость. Ужасную ярость и ненависть, бушующие, как наводнение.