Кто-то потянул меня за собой и закрыл за мной двери холла. Это была мадам Хаят. Она прибежала на это побоище. Втянув меня внутрь, она заперла дверь и прислонилась к ней спиной. Она держала меня обеими руками. Я же словно потерял рассудок, желая вырваться, не понимая, что мне следует бояться. Когда ярость разбухла до таких размеров, что я не мог больше ее выносить, она внезапно исчезла. Мадам Хаят схватила меня за волосы и, притянув мое лицо к своему, стала целовать меня. Снаружи бесновались погромщики, а мы целовались, прижавшись к двери.

Не знаю, сколько прошло времени. Шум снаружи стих. Погромщики разломали все стулья в коридоре, разнесли буфет, разбили окна и уничтожили все, до чего смогли дотянуться.

В ту ночь съемки были остановлены. Все в страхе разбежались. Седовласого мужчину отправили в больницу. У меня опухла скула и затек глаз. Мы с мадам Хаят пошли в ресторан со статуэтками. Первую рюмку мы выпили быстро, не проронив ни слова.

— Ты целовала меня, пока они всё вокруг громили?

— Я не смогла придумать ничего другого, чтобы остановить тебя, — сказала она.

Я знал, что больше никогда не найду такую, как она. И как ущербна жизнь без нее…

— Ты… — сказал я, но не смог продолжить.

Мадам Хаят посмотрела на меня и сказала:

— Давай выпьем еще.

Зверство, полное жажды насилия, проникло в нашу повседневную жизнь, как бы мы ни пытались вычеркнуть его. Мадам Хаят рассказала мне о последнем документальном фильме, который посмотрела. Документальный фильм о водяных насекомых, которые ловят рыбу и едят лягушек крупнее себя. Существа, называемые разнокрылыми стрекозами, спариваясь, образовывали своими телами сердечко, поэтому стали одним из символов любви.

Позже, в одну из ночей в начале весны, когда все стало еще сложнее и внезапно разыгралась метель, она сказала: «Увези отсюда Сылу». И добавила, что «дни, когда мы могли спасти себя поцелуями, закончились». В мерцающем танце дрейфующих снежинок, скрывающих весь город, раздался голос торговца бузой, словно из прошлых столетий. Она радостно сказала: «Буза идет!» и, даже не подумав прикрыть голые плечи, открыла окно и окликнула продавца. «Зачем ты так говоришь? — спросил я, попивая пахнущую зимой бузу. — Ты что, уже позабыла про стрекоз?» — «Ах, Антоний, — сказала она, — знаешь, они так мало живут, — а потом, как всегда внезапно сменив тему, спросила: — Хочешь еще корицы?»

На следующей неделе произошло то, что повлияло на всю нашу жизнь: Сыла получила паспорт. После смерти Поэта она почти каждый день ходила в паспортный стол, в суд, к адвокату. В конце концов ей помог старый полицейский, который нашел ее досье и сказал: «Нет же запрета на выезд, почему паспорт конфисковали?» И отдал ей документ с запиской, что паспорт возвращен владельцу.

Чтобы отпраздновать это событие, мы пошли отведать мидий с пивом. Сыла была очень радостной.

— Пойдем сегодня посмотрим на жителей деревни, — сказала она.

В последнее время мы все чаще заходили «в гости к сельчанам». Наши с ней роли также изменились. Теперь я вел себя жестче, все больше получая удовольствие от насилия. Если бы все сложилось иначе, я, возможно, никогда бы не заметил своей склонности к насилию. Я держал ее за оба запястья и прижимал к кровати, пока она твердила: «Я — женщина». Ребячество первого дня превратилось в игру, волновавшую нас обоих.

— Якуб вчера опять поймал меня возле университета, — сказала она, покуривая сигарету, — сказал, что проезжал мимо. Он был так настойчив, что мне стыдно было отказаться и я опять поехала туда, где, как он думает, находится наш дом, а потом возвращалась на автобусе.

— Полиция знает, где ты живешь, уже нет необходимости ему врать…

— Пусть так… Если донесут, где он высаживает меня, то придут снова. Лучше, чтобы он не знал.

Сыла затянулась сигаретой, смакуя ее, как заядлый курильщик.

— Он купил машину побольше, что-то вульгарно шикарное… И нанял водителя. — Улыбнулась. — Угадай, как зовут водителя?

Я припомнил имя отца Сылы и сказал:

— Муаммар?

— Ты недооцениваешь Якуба.

— Тогда как?

— Якуб.

— Его водителя зовут Якуб?

— Да.

— Выдумываешь, — сказал я.

Она нахмурилась.

— Когда я что-то выдумывала?

— Его водителя и правда зовут Якуб?

— Да говорю же тебе — Якуб… Целая комедия. «Поверни направо, Якуб!» — «Как вам будет угодно, Якуб-бей!»

— И что он рассказывает?

— Они расширили свой бизнес. Его старший брат стал главой района, а окрестные муниципалитеты раздают им заказы. Он хвастается, что залил асфальт на одной и той же дороге пять раз. «Сылочка, — теперь он зовет меня Сылочка, — деловая хватка очень важна. Легко делать деньги, если есть деловая хватка». Так и сказал. По его словам, жизнь в стране еще никогда не была лучше.

Потушив сигарету, она посерьезнела.

— Фазыл, — сказала она, и я уже выучил, что, когда она собиралась сказать что-то важное, она начинала с «Фазыл».

— Я получила свой паспорт, поехали отсюда… Эти Якубы не дадут нам жить здесь.

Я промолчал, и она продолжила:

— Мы еще можем получить стипендии в университете, где учится Хакан. В общежитии есть даже комнаты для пар. Будем оба учиться и работать. Может, ты станешь там ассистентом и останешься в университете. Крестьян и богов заберем с собой.

— Не знаю… А моя мама?

— Она приедет к тебе позже. Ты все равно не видишь здесь свою маму. А позвонить можно и оттуда.

Я замолчал и задумался. Она, повернувшись, смотрела на меня.

— Нам не обязательно жить вместе только потому, что мы собираемся вместе уехать, — сказала она. — Мы можем жить отдельно, если хочешь. Не чувствуй себя обязанным.

— Почему ты так говоришь?

— Не знаю… ты не выглядишь заинтересованным, возможно, у тебя что-то другое на уме.

Я прижал ее к кровати за запястья.

— Я несу чепуху.

— Фазыл…

— Я несу чепуху.

— Фазыл…

— Я несу чепуху.

— И я.

— Ты действительно несешь ерунду. Как тебе пришли в голову такие мысли?

— Не знаю… Ты видишь, как мы живем, ты видишь, что случилось, но тебе не хочется ехать.

— Потому что я размышляю… Думаю о деньгах, о своей матери, об учебе. Я размышляю, как нам справиться с этим.

— С меня хватит, — твердо сказала она, — я уезжаю. А ты думай. Захочешь — поедем вместе. Но я не могу больше оставаться здесь, все время бояться, переживать о том, что с нами будет. Я устала бояться.

Она уходила обиженной, сказав лишь: «Подумай хорошенько». «Я подумаю», — ответил я. На самом деле она была права, я тоже начинал уставать. У меня никогда не будет такой богатой жизни, как раньше, но я тосковал о жизни, в которой мои руки не потели бы от страха, когда я редактирую статью. Безмятежность, которую обещало место, где рассвет не является временем арестов, меня очень привлекала, но я не мог решиться. Я также осознавал, что приближается время, когда мне придется принять решение. Но я не мог.

— Я не принимаю важных решений, — как-то сказала мадам Хаят, — я принимаю только мелкие. Маленькие решения делают меня счастливой.

— Близится время, когда всем придется принять важное решение, — сказал я.

— Будем надеяться, что для нас это время не придет.

После того как я отвез Сылу, я вернулся к себе в комнату. Вышел на балкон. Посмотрел на улицу. Толпа поредела. С каждым днем улица становилась все более малолюдной. Люди сидели по домам. Рестораны стояли полупустые.

На следующий день я пошел на занятия, и в столовой было очень многолюдно. Мадам Нермин пришла выпить чаю, как королева, навещающая своих подданных. Она приходила иногда, и все студенты собирались вокруг нее. Разговаривая с ней за пределами класса, все ощущали свою привилегированность. Хотя она не была красивой женщиной, она обладала лучезарной дерзостью, самоуверенностью, иногда переходящей в высокомерие. Она обладала несокрушимым достоинством мастера своего дела, и это всех впечатляло. Она говорила немного свысока, так уверенно и так доходчиво, что казалось, будто литература существует для того, чтобы мадам Нермин могла говорить о ней. Полагаю, у всех студентов мужского пола имелись фантазии, связанные с ней, и она обожала провоцировать эти фантазии с недосягаемого расстояния.