Когда я вошел, все смеялись над ее шуткой, которую я не расслышал. В этот момент толпа зашевелилась, вбежал какой-то парнишка и сказал: «Полиция здесь». Мадам Нермин состроила такую гримасу, словно увидела что-то уродливое. Встала. «Пойдемте посмотрим», — сказала она.

Мадам Нермин шла впереди в красных туфлях, а ученики следовали за ней. Мы все вышли во двор. Там стояли два полицейских автобуса. Студенты из других корпусов глазели на них. Мы выстроились за мадам Нермин. Она обратилась к офицеру с рацией, стоящему впереди:

— Что происходит, господин полицейский?

Казалось, она впервые в жизни разговаривала с полицией.

— Вы кто такая? — спросил офицер.

— Я профессор литературы.

Мужчина осмотрел мадам Нермин с головы до ног и долго разглядывал ее красные туфли.

— Профессор, да?

— Что происходит, господин полицейский? — повторила мадам Нермин.

— Поступил донос. Группа студентов развернула транспаранты, мы намерены провести задержания.

В толпе студентов раздались недовольные возгласы. Полиция тоже выстроилась рядами. Мы стояли лицом к лицу, как две армии. Перед атакой мы топали ногами, как стадо бизонов.

— У вас есть разрешение на вход в университет?

Мужчина покачал головой, словно говоря: «Что за блажь».

— Разрешение не нужно, есть донос.

— Вы не можете войти.

— Мадам профессор, не мешайте мне выполнять свой долг… Не заставляйте меня принимать меры против вас.

— Если ваша обязанность — забрать детей, то моя обязанность — защитить их. Вы не можете войти.

Студенты и полиция начали толкаться. Нас было больше, чем полицейских. Присутствие мадам Нермин ободрило всех. Мы поняли, что офицер боится, как бы инцидент не перерос в массовый конфликт, и отношение мадам Нермин его напугало. В эти дни было непонятно, кто есть кто, а поскольку она так уверенно выступила против, у нее вполне мог оказаться знакомый или родственник «наверху». Полицейский не думал, что обычная училка решится противостоять ему.

Он попытал счастья в последний раз:

— Они раскрыли транспарант с надписями. Не защищайте преступников.

— Кто преступник, это не вам решать. Вы вторглись в университет. Мы воспитываем здесь детей, чтобы они могли свободно выражать свое мнение.

— Мадам профессор, вы усложняете мне работу.

— Вы также усложняете мне работу. Теперь, пожалуйста, уходите, детям пора вернуться к занятиям.

В конце концов начальник полиции приказал своим людям садиться в автобусы. Весь кампус свистел, смеялся и кричал, когда автобусы уезжали. Мадам Нермин развернулась и пошла, толпа расступалась перед ней с великим восхищением. Кто-то крикнул: «Аве Цезарь!», когда мадам Нермин проходила мимо. Крики «Аве Цезарь» распространялись волнами, весь кампус ревел как римский легион, скандируя приветствие. По каким-то причинам администрация вуза не вышла. Мадам Нермин с самодовольной улыбкой сказала: «Клоунада, чистой воды клоунада» и вошла в одну из аудиторий. Но студенты не унимались, празднуя великую победу. Я ликовал вместе с ними, но также знал, что мадам Нермин заставят заплатить за эту победу, и я боялся за нее. Полицейские придут снова.

Студенты в большинстве своем не были так же хорошо осведомлены о происходящем, как я. Я знал — благодаря журналу. Там у нас был раздел, публикующий выдержки из протоколов судебных заседаний.

Адвокат был арестован за «попытку оправдаться на суде». Бизнесмена задержали на девять месяцев, но ни ему, ни его адвокатам не сказали, по какой причине он находится под арестом, заявив, что «есть приказ о неразглашении». Писатель был приговорен к пожизненному заключению за «создание абстрактной опасности» своими произведениями.

Люди смотрели на все это не реагируя.

Как сказал Оден, которого мы изучали на уроках современной английской поэзии:

Люди смотрели на ребенка, упавшего с неба, и возвращались в свое море, где им предстояло спокойное плавание.

Я увидел падающего мальчика и уже не мог вернуться в море, где буду спокойно плыть. Образ этого мальчика не покидал меня, поселился во мне, стал частью моей жизни.

То, что я пережил, увидел и узнал, порой становилось таким тяжким бременем, что я чувствовал себя усталым стариком. Я не мог понять ни того, что делают люди, ни молчания общества, я не мог до конца осознать, что происходит. Иногда это настолько утомляло меня, что я начинал подозревать у себя какую-то болезнь. В то время я ходил в библиотеку и читал романы. Пока я читал, свет мира менялся, люди и события обретали четкость и ясность, я мог наблюдать за миром и прикасаться к людям в романах, и чтобы никто не смотрел на меня, не касался меня. Я чувствовал себя в безопасности и сильным, и это чувство исцеляло меня. В то время как жизнь выглядела мимолетной и потому искусственной, романы казались постоянными и искренними. С каждой книгой эпоха, в которой я жил, место, где находился, и, что более важно, моя личность менялись, я избавлялся от непосильного ощущения рабства и обретал свободу, границы которой никто не мог возвести.

К сожалению, это чувство длилось недолго: закончив читать, я снова возвращался в искусственный и закрепощенный мир людей, которых не мог понять. И я сам был одним из таких людей. Я не мог описать свои чувства, не мог уловить свои мысли. Потому что обнаружил, что мои мысли не были разрозненными и уникальными и что за каждой из них стояла другая, подспудная мысль. Пока я думал об одном, я на самом деле думал о другом, обманывая себя. Иногда я предавал себя и, наверное, не хотел этого видеть. Я предпочитал не понимать себя, как не понимал других людей. Понимать других было безопаснее, но я не решался делать это за пределами книг.

Как-то раз, не помню, по поводу чего, я сказал мадам Хаят:

— Я не понимаю людей, мне не хватает мозгов на это.

Она хитро улыбнулась.

— Ни один атом не касается другого атома, — сказала она.

Она делала это специально — чтобы посмеяться над моим «невежеством» начинала свою речь с непонятной фразы. Меня это забавляло так же, как и ее, я знал, что вскоре она поведает мне то, о чем я никогда раньше не слышал, и свяжет это с такой темой, которую я и предположить не мог.

— Никакая материя не может соприкасаться с другой материей, я смотрела об этом в документальном фильме на днях. Даже между материями, которые, как мы думаем, соприкоснулись друг с другом, — я не расслышала в точности, какое расстояние он назвал, не знаю, — но какая-то часть расстояния должна оставаться непреодолимой, потому что если два атома соприкоснутся, они взорвутся…

Мадам Хаят догадалась по выражению моего лица, о чем я думаю, и рассмеялась.

— Даже в этот момент мы не можем по-настоящему прикоснуться друг к другу, — сказала она, — даже когда ты трахаешь меня, между нами есть расстояние. Мне всегда было интересно, почему земля не взорвалась, пока мы занимаемся любовью, оказывается, это потому, что мы не можем прикоснуться друг к другу.

— Правда?

— Мы же не взорвались?

— Никто никого не коснулся…

Она посерьезнела.

— Действительно… Ничто на земле не соприкасается друг с другом, ни один человек не может коснуться другого.

— Никогда не слышал об этом.

— Я тоже услышала впервые… Как человек может понять человека в мире, где никто никого не касался? Это невозможно. Не волнуйся об этом, ты не единственный, кто не понимает, ни один человек не понимает другого.