Я ответил:

— Ладно.

Он улыбался, как отец, гордый своим сыном.

— Береги себя, — сказал он, похлопывая меня по плечу, — увидимся, когда я вернусь.

Вот так мы и расстались. Никто из нас не знал, какое ужасное семя проросло в той тихой ночи.

Меня разбудили громкие голоса. Небо было ясным. Я открыл дверь. Коридор был полон полицейских. Шестеро из них колотили в дверь Поэта с криком: «Открывай! Полиция».

Двери всех комнат распахнулись. Только комната Поэта оставалась заперта. «Если не откроешь, мы выломаем дверь», — сказал один из полицейских. Изнутри не доносилось ни звука.

Я закрыл свою дверь и выбежал на балкон. Поэт жил в трех комнатах от меня. Я мог легко увидеть его балкон.

Сначала я посмотрел вниз. Улицу заполонили полицейские машины с мигалками. Синие и красные, наводящие ужас молнии множились на стенах. Потом я посмотрел на балкон Поэта. Он стоял на балконе в тонкой рубашке. Полицейские на улице тоже заметили его и проинформировали находящихся внутри по рации: «Он на балконе». Я мог слышать, как полицейские ломятся в дверь.

Поэт напугал меня своим спокойствием, как будто он вышел летним утром встречать восход солнца. Я смотрел на него и переживал, что он разозлит полицейских тем, что так долго не открывает дверь, и они грубо с ним обойдутся. Я хотел сказать: «Открой дверь», но не издал ни звука.

Наши взгляды встретились, я понял, что Поэт смотрит на меня, но не видит. Он о чем-то размышлял.

Как-то раз я спросил его: «Какая твоя самая большая мечта?», и он ответил: «Выйти на трибуну на площади, где собрались миллионы людей, сказать правду и увидеть, что люди поняли эту правду». И сейчас он словно готовился произнести речь своей мечты. Я поверил этому на мгновение, ждал, когда он заговорит.

Дверь трещала, готовая рухнуть под натиском.

Поэт спокойно оперся одной рукой о стену и взобрался на перила. Полицейские внизу молча глядели на него. Он глубоко вздохнул, посмотрел на небо, затем повернулся ко мне. Его глаза напоминали стекло, я видел, как в них отражаются облака.

Я протянул ему руку, но мы были слишком далеко друг от друга.

Внезапно он быстро оттолкнулся от стены и бросился в пустоту.

Он упал перед полицейской машиной. Я услышал звук удара о землю. Он пошевелился в последний раз. Подтянул одну ногу и распростер руки. Кровь сочилась из виска.

Я хотел забиться в свою комнату, но не стал; я смотрел на него, словно наблюдать за его смертью было единственным проявлением дружбы, доступным мне в этот момент. Смотреть на него для меня было равносильно вызову тем людям, которые его убили.

Я чувствовал глубокое сожаление, словно он выскользнул из моих рук, когда я держал его. Может, если бы я закричал, то остановил бы его, но я стоял безмолвно. И смотрел, как он ускользал в пустоту.

Полицейские выломали дверь и выбрались на его балкон. Они глядели вниз. Я же смотрел на полицейских. Один из них заметил меня: «Чего уставился, зайди внутрь». Я продолжал смотреть. «Давайте этого прихватим», — сказал он остальным, указывая на меня, а другой ответил: «Не обращай внимания, нам и так теперь гору отчетов писать».

Они ушли.

Я остался стоять на балконе, дрожа от холода, горя и страха.

«Его бы не убили, если бы он уехал накануне, — подумал я, — даже если бы он ушел прошлой ночью, он мог уцелеть». Почему он не ушел раньше? Я вдруг осознал истину: даже если бы он попытался скрыться раньше, это не имело бы значения. Они знали, когда прийти. Если бы он попытался уехать вчера, они пришли бы вчера; если бы собрался уехать завтра — пришли бы завтра. Они хотели разбить его надежды, сломить его волю, возможно даже поиздеваться.

Погода испортилась. Солнечный свет пробивался сквозь облака. Наступил день. Улица опустела, там, где упал Поэт, осталось темное пятно крови.

Я быстро вышел из комнаты и спустился вниз.

Все собрались на кухне. Неверие, недоумение и ужас, вечные спутники внезапной смерти, господствовали над сидящими за столом. Гюльсюм беззвучно плакала. Люди рассказывали друг другу одну и ту же историю с самого начала, так, как они увидели ее.

Официант, которого Поэт назвал «ненадежным человеком», сказал: «И чего он сбросился? Вот же дурак». Никто не ответил. Я хотел сказать: «Он терпеть не мог закрытого пространства», но промолчал.

— У кого-нибудь есть телефон? — спросил я. Вышибала протянул свой.

Было очень рано. Я отправил сообщение Сыле: «Ты не спишь?» Минуты через три-четыре пришел встречный ответ: «Кто вы?»

«Это я, Фазыл».

Через секунду телефон зазвонил. Она говорила тихонько, чтобы не разбудить родителей, но в ее голосе отчетливо слышалась тревога:

— Как дела? Что случилось?

— Я в порядке, — сказал я, — не о чем беспокоиться… Можем ли мы встретиться перед занятиями?

— Забери меня через час… Ты ведь в порядке, да?

— В порядке.

Мне надо было поговорить с кем-то, кто был бы потрясен этой смертью, тем, кто ненавидел смерть. Не для утешения, а чтобы разделить ужас и ненависть. Я встретился с таким человеком через час. Как только мы сели в машину, она спросила: «Что случилось?» Я рассказал ей все. «Боже мой», — простонала она, выслушав меня.

— Если бы я закричал, то, возможно, остановил бы его, но я не издал ни звука, — сказал я.

— Ты вряд ли смог бы его остановить, — сказала она, — и, судя по тому, что ты рассказал, он все решил, когда выходил на балкон.

— Может быть, но всю оставшуюся жизнь я буду думать, что если бы я закричал, то смог бы остановить его.

— Ты несправедлив к себе, ты же знаешь, что это не так.

Я купил ей бутерброд в булочной, мне не хотелось есть, но она заставила меня съесть половину.

— Фазыл, ты не можешь здесь оставаться, — сказала она, — здесь становится все хуже и хуже. Родителям паспорта, конечно, не отдадут, но я, наверное, смогу оформить. У тебя есть паспорт?

— Есть.

— А визы?

Я грустно улыбнулся.

— Да, когда мой отец был богат, я получил все визы.

— Я переписываюсь с Хаканом, — сказала она, — я подам заявление на перевод в канадский университет. И ты подавай. У тебя хорошие оценки, тебя примут. Будем учиться вместе, и работать, и читать.

— Не знаю, — ответил я, — дай мне подумать.

— Подумай, — сказала она, — но подумай хорошенько… Здесь нет будущего.

— Знаешь, — произнес я, — то, как он упал с балкона в пустоту, не выходит у меня из головы. Он будто выскользнул из моих рук, это я не смог его удержать.

Она вздохнула:

— Ты не смог, и никто бы не смог.

Потом она вдруг встревожилась:

— Тебе ведь ничего не сделают за то, что ты с ним дружил?

— Нет, не думаю, — сказал я.

— Они теперь делают все что угодно, — сказала она.

Я не рассказал ей, что стал работать в журнале Поэта, чтобы не беспокоить еще больше.

— Если хочешь, я не пойду на занятия, останусь с тобой, — сказала она.

— Нет, иди… Завтра встретимся.

Я подбросил ее до университета. Ее голос, ее слова немного успокоили меня. Но после расставания ужас смерти вернулся.

Когда я увидел, как Поэт спрыгнул с перил балкона, я тоже стал частью его смерти. Я соскользнул вместе с ним к черте, где кончается жизнь и начинается смерть. Поэт перешагнул черту, а я остановился на ней и не мог ни уйти в смерть, ни вернуться к жизни. Что-то внутри меня постоянно срывалось в пустоту, останавливаясь перед самым ударом о землю и снова поднимаясь. Я раз за разом переживал эту неполную смерть. Каждый раз, когда я поднимался после падения, эта неокончательная смерть била по жизни, что-то разрушая и меняя во мне. Смерть перестала быть игрой и поселилась глубоко внутри меня как страшная реальность, придающая всему новый облик. Я не мог прекратить свое постоянное падение навстречу смерти.

В такой близости к смерти время замедляется. Мысли и эмоции, пройденные на жизненном пути, освоенные и принятые как единственная реальность, теряли свой вес и скорость в этом замедленном времени. Только боль и чувство вины за то, что не смог удержать Поэта, не изменялись.