Утром я обнаружил богато сервированный завтрак.

— Я видела тебя с твоей девушкой, — сказала она за завтраком, не глядя на меня, протягивая вилку за ломтиком сыра.

В ту секунду я не до конца понимал, о чем она говорит, лишь почувствовал, что сказанное ею может изменить всю мою жизнь, и спросил:

— Какой девушкой?

— Да с той, что сидела рядом с тобой на съемках, с ней…

— Где видела?

— Ты проехал мимо меня.

Я проехал мимо нее с другой женщиной в ее машине. Первое, что я почувствовал, — стыд, больший, чем ужас. Мне было стыдно за свое эгоистичное корыстолюбие, я мог видеть, как получаю пощечину, но мой страх перед последствиями предательства прикрыл этот стыд.

— А, да, Сыла.

— Ее зовут Сыла?

— Да.

— Вы часто видитесь?

— Иногда… Она тоже изучает литературу.

— Должно быть, у вас много общего.

Я корчился, как животное со сломанной лапой, не зная, что делать, как сказать.

— Она хочет уехать отсюда, скоро отправится в Канаду, — выпалил я, чтобы показать, что это не постоянные отношения.

Ровным, безучастным голосом, который я уже слышал, мадам Хаят произнесла:

— Разве она не предлагала тебе ехать с ней?

— Не предлагала, но сказала, что здесь нет будущего, и спрашивала, зачем я здесь остаюсь… Но это был несерьезный разговор.

Мадам Хаят задумалась на мгновение, затем продолжила тем же голосом:

— Она права, у молодежи здесь нет великого будущего. Надумываешь уехать?

— Не знаю. Уехать не так-то просто, кроме того, у меня учеба. Да и потом без денег как я поеду?

— Деньги не вопрос. Решение есть. Поезжай с той девушкой. Там вы сможете построить лучшую жизнь для себя.

Она не сердилась, не требовала объяснений, она сделала самое ужасное, самое невыносимое — замкнулась и стала вести себя так, будто между нами не было никакой особой связи. Она выкинула меня из своей жизни. И сделала это спокойно, что было куда больнее, чем любой гнев.

— Я не знаю.

— По-моему, знаешь.

Я услышал, как ее голос надломился, это было похоже на обиду. Мы больше не говорили ни о чем другом. Я оделся. Уходя, оставил ключи от машины на столе. Мадам Хаят не произнесла ни слова.

Выходя из дома, я чувствовал себя одиноким, внутри зрела какая-то странная злость, будто это не я изменял, а кто-то изменил мне и бросил меня, когда я меньше всего этого ожидал. Я хотел вернуться, но знал, что по возвращении меня ждет улыбка, которую я ни за что не смогу выдержать. Я больше не мог до нее достучаться. Я потерял ее.

Осознание того, что я ничего о ней не знаю, внезапно усилило мое одиночество. Где она родилась, кто ее семья, родственники, через что она прошла. Она не ответила ни на один мой вопрос о себе, говорила: «В моей жизни нет ничего интересного» и меняла тему или дразнила меня, когда я пытался расспрашивать более настойчиво.

— Ты когда-нибудь была замужем? — спросил я однажды.

— Два или три раза, — рассмеялась она.

Я сказал, что люди не женятся два или три раза, они женятся дважды или трижды, но не два-три.

— Тогда пусть будет три, — сказала она.

Я даже не знал, была ли она когда-нибудь по-настоящему замужем. Однажды, покупая мясо, она сказала продавцу, что ее отец — мясник, и я удивился, когда она сказала цветочнику, что ее отец — флорист.

— Ты же говорила, что твой отец был мясником.

— Когда я такое сказала?

— Когда покупала мясо…

— О боже, я выдумала, — пожала она плечами.

Ее прошлое будто совсем ее не интересовало, она развлекалась с ним, как с куском пластилина, придавая любую форму, считая, что раз прошлое не интересует ее, то не должно интересовать и других. Единственное свидетельство ее прошлого, известное мне, — тот человек, которого я видел на телевидении. Это знание не дало мне ничего, разве что обострило мое одиночество. Почему она была с тем мужчиной? Будет ли она когда-нибудь снова с таким мужчиной после меня? Стала бы она слушать грубые речи такого человека и смеяться над его плоскими шутками? Будет ли он плохо с ней обращаться? Я хотел защитить ее от таких мужчин, но знал, что она рассмеется, скажи я ей об этом. «Я могу защитить себя, Антоний, — скажет она, — а ты позаботься о Риме».

Я был уверен, что больше никогда не увижу мадам Хаят. Тот факт, что она не пришла на две съемки подряд, укрепил эту уверенность. Я не знал, что мне делать. «Видишь ли, — сказала она мне однажды, — в центре каждой галактики есть черная дыра, вокруг этих черных дыр и формируются галактики, и в конце концов они пропадают в этих черных дырах». Затем мудрым голосом, который время от времени появлялся и удивлял меня, добавила: «Иногда мне кажется, что и у людей есть такая черная дыра. Однажды мы все заблудимся в наших собственных черных дырах». Тоска и горе, которые я почувствовал в ее словах, озадачили меня.

В те дни, когда боль сотрясала меня, может быть, не такими же словами, но бессвязными мыслями, составленными из похожих слов, я повторял себе, что скучаю не по мадам Хаят, а по своим отношениям с ней. Что, когда столь длительные отношения закончились, я думал, что тоскую по внезапно возникшей пустоте, что растерянность перед меняющимися условиями я воспринимаю как горе и что все это не настоящие чувства. Я уговаривал себя, что мадам Хаят на самом деле не тот человек, по которому можно скучать или сожалеть о ее отсутствии. Я был готов унизиться в собственных глазах, чтобы избавиться от боли. Я делал это бесчисленное количество раз.

Сегодня, спустя столько времени, я с теплотой, не пытаясь обмануть самого себя, вспоминаю ее улыбку, ее непоколебимый оптимизм, свойственный людям, живущим сиюминутными желаниями; ее безразличие и ласковый сарказм, ее презрение к смерти и жизни, великолепное мастерство в любовной науке и всполохи золотисто-рыжих волос. Я смирился с тем фактом, что она была самым необычным, самым впечатляющим человеком, которого я когда-либо встречал. Пока я был восхищен близостью с ней, я видел бессмысленность попыток сбежать от чувств, которые она порождала, попыток принизить их. Я знаю, что рассуждения, которыми я пытался решить, что правильно, а что нет, не способны совладать с эмоциями, чувствам наплевать на эти рассуждения. Развязав такую войну в самом себе, я потерпел сокрушительное поражение и причинил великое разрушение. И я сложил оружие и сдался самому себе. И заметил, что, когда я говорю о себе, я имею в виду свои чувства. Но дело не во мне, а в том, что я увидел. Перечитывая ее письмо снова и снова, я увидел то, о чем никогда раньше не догадывался. Она тоже пыталась сбежать от меня, и теперь я знаю, что ее загадочные исчезновения были отчаянной попыткой бегства. Может быть, она считала, что человек моего возраста не имеет права определять ее будущее. Ей, возможно, и не приходило в голову, что она причиняет мне боль, пытаясь меня избежать.

Когда мадам Хаят исчезла, я пару раз звонил Сыле, но у нее тоже были дела.

— Ты заполнил форму для канадского университета? — спросила она.

— Еще нет.

— Ну, дело твое, — сказала она.

Мадам Хаят появилась на третьих съемках, в платье медового цвета. Она танцевала в этом знакомом ореоле, подобном пылающему золоту. У меня закружилась голова от нахлынувшей радости.

Во время перерыва она подошла ко мне и сказала: «Не пропадай, сходим поужинать». У меня не укладывалось в голове, как ей удается быть настолько спокойной. Это спокойствие причиняло мне боль.

После съемок мы пошли ужинать среди статуэток. Мадам Хаят была весела. Мы вели себя так, будто ничего не произошло, но что-то произошло, и мы оба это знали.

Я упомянул о журнале Поэта и о том, что редактирую статьи для него. Я хотел привлечь ее внимание, заставить беспокоиться и не дать ей уйти от меня. Это была ошибка. Ее это встревожило сильнее, чем я мог представить, и ее реакция оказалась не той, которую я ожидал.

— Ты ввязался в опасное дело, Антоний, тебе лучше убраться отсюда как можно скорее. Езжай в Канаду с Сылой, она кажется хорошей девочкой. Здесь с тобой что-нибудь случится. И если ты попадешь в тюрьму, я этого не вынесу.