Витторио провел языком по губам, увлажняя их, и положил одну руку на столешницу круглого стола, между нами.

— Не смей покидать это место без этой карточки, — серьезно приказывает он.

— Но Витто...

Я останавливаю себя, и мои глаза становятся еще шире, когда я понимаю, что собиралась назвать его по имени, чем когда я поняла, что могла потерять карту миллионера. Взгляд Витторио становится жестким, а его ноздри раздуваются. Конечно, я должна была найти способ его разозлить. Поздравляю, Габриэлла.

— Прости, — говорю я с красными щеками, и теперь Витторио сжимает зубы. — Я имела в виду, дон, что могу потерять эту карточку.

— Тебе нужны сумки?

— Что?

— В твоем шкафу нет сумок?

— Есть.

— Ты ими пользовалась? — Спрашивает он, и мне приходится останавливать себя, чтобы не закатить глаза.

— Нет.

— Тогда у тебя есть решение. Если ты уйдешь без карточки, это будет последний раз, когда ты уходишь, — предупреждает он решительным тоном, и я медленно выдыхаю, чтобы не охнуть. Что за мужчина хочет, чтобы женщина, которая даже не принадлежит ему, тратила его деньги? — Или у тебя есть проблемы с происхождением денег, которые ты собираешься потратить? — Спрашивает он, и мой рот открывается, когда я понимаю, что это даже не пришло мне в голову.

Деньги мафии, следовательно, – преступные.

Я наклоняю голову в сторону, размышляя. Как я могла не подумать об этом?

То, что вооруженные люди ходят туда-сюда, не шокирует меня, потому что к этому я уже привыкла. На самом деле в большинстве дней люди Витторио гораздо более незаметны, чем наркоторговцы из фавелы, где я жила в детстве. Если те ходят с винтовками за спиной или золотыми пистолетами, пристегнутыми к штанам, то солдаты Саграды в большинстве своем даже не выглядят вооруженными, хотя я знаю, что они вооружены. Сам дон - как раз такой случай. За все недели, прошедшие с нашего приезда, я ни разу не видела его пистолета.

— Я даже не думала об этом, — честно говорю я.

— А теперь, когда ты это сделала?

— Полагаю, есть вещи и похуже.

— Хуже, — повторяет он и позволяет тишине подтянуть к себе стул и посидеть с нами некоторое время, нарушая ее только для того, чтобы пробормотать что-то, чего я не могу расслышать.

Я пользуюсь возможностью наконец-то начать есть, потому что мой желудок чувствует себя так, будто вот-вот начнет революцию. Забавно, что за короткое время я привыкла постоянно есть только потому, что в моем распоряжении есть еда.

— Могу я задать два вопроса? — Я не могу держать свой чертов рот на замке.

— Тогда три.

— Нет, вообще-то только два. Если можно спросить, то первый. — Он позволяет мне увидеть отблеск веселья в его глазах, прежде чем кивнуть. — Что такое мафия? — Спрашиваю я.

Рафаэла всегда говорит "наш мир", она говорит так, как будто мафия – это не просто вооруженные люди, которые используют насилие, чтобы получить то, что хотят. Это почти как стиль жизни, и каждый раз, когда я прошу ее объяснить мне это, я никогда не понимаю, и я не знаю, потому ли это, что я слишком необразованна, если она настолько погружена в контекст, что не может объяснить это ясно, или если она просто не хочет этого делать.

Но факт остается фактом: пока Витторио не перешел мне дорогу, мафия была для меня просто голливудской историей. Дон пристально наблюдает за мной достаточно долго, чтобы я решила, что он не собирается отвечать, и я возвращаюсь к еде.

Я доедаю хлеб и пью кофе, затем начинаю с хлопьев, заливая их йогуртом, а затем фруктами. Я как раз удовлетворенно вздыхаю после первой ложки, когда заговаривает Витторио.

— Слово, которое определяет мафию, – это традиция.

— Традиция, — повторил я.

— Люди часто считают нас не более чем преступниками, и да, беззаконие - неоспоримая часть нашего образа жизни, но это только потому, что мы не желаем слышать, что пространство, которое мы хотим, не может быть нашим.

— Звучит эгоистично.

— Это и есть эгоистично. Но почему это проблема?

— Ты причиняешь боль людям, — оправдываюсь я.

— А люди причиняют боль нам, Габриэлла. Это случилось бы независимо от того, что мы сделали. Ты - яркий тому пример, — говорит он, не заботясь о том, какой вред могут нанести его слова, и черный ящик вибрирует внутри меня.

Я отворачиваюсь. Витторио не ошибается, монстры, которые сделали мою жизнь своей территорией, никогда не заботились о том, насколько самоотверженной я могу быть. Может быть, именно поэтому Фернанда была такой эгоистичной. Может быть, она задолго до меня поняла, что мир не станет добрее к ней только потому, что она добрее к другим. Доброта порождает доброту. Для кого?

— Наши ценности могут быть непонятны посторонним, но мы их чтим и передаем из поколения в поколение, — говорит он.

— И как же посторонний человек может стать частью этого? — Спрашиваю я, и Витторио поднимает бровь.

— Заинтересована? — Мои щеки вспыхивают.

— Любопытно.

— Может, мне стоит избегать встреч с тобой за столом? Всегда столько вопросов... — Я отворачиваюсь, чувствуя, как нагреваются шея и уши, потому что его слов недостаточно для того, чтобы у меня пропало желание задавать все вопросы, которые сейчас переполняют мой разум. — Мужчины могут подать заявку, и, если их принимают, они проходят инициацию.

— Инициацию? — Улыбка в уголках губ дона говорит мне, что он не собирается отвечать на этот вопрос. — А женщины?

— Только через брак.

— А среди солдат нет женщин?

— Нет.

— Это сексизм! — Восклицаю я, и Витторио откидывает голову назад в громком смехе, который приводит в движение мышцы моего лица, растягивая их в улыбку несмотря на то, что я раздосадована.

— Я говорю тебе, что мы - организация, которая не жалеет средств, чтобы добиться своего, и ты делаешь вид, будто это понятно, но, когда я говорю, что женщины не могут быть солдатами, ты возмущаешься. Ты смешная, Габриэлла, очень смешная.

— Почему женщины не могут быть солдатами?

— Традиция.

— Сексистская традиция.

— Большинство из них счастливы оставаться на своем месте. Они воспитаны быть женами, а не солдатами, — говорит он, и невозможно не вспомнить Рафаэлу. Она совсем не рада тому, что стала женой.

— А те, что нет?

— Они соответствуют.

— А разве они не могут быть кем-то другим?

— Быть женой мафии – это очень трудоемко, поверь мне.

— Откуда тебе знать? Ты никогда не был женой мафии, может быть... — Я останавливаю себя, когда понимаю, что только что сказала, и мой рот остается открытым еще несколько секунд, прежде чем я вспоминаю, что нужно его закрыть.

Я нервно смотрю на Витторио, но выражение его лица все еще остается тенью веселья, оставшегося после его смеха.

— Ты можешь спросить их, — мягко говорю я. — Кто-то может спросить их. Я не говорю, что они должны хотеть чего-то большего, эти женщины, насколько я понимаю, уже имеют то, за что некоторые другие готовы убить. Но, возможно, некоторые из них хотят большего, и, может быть, есть способ все примирить. Я хочу сказать, что если быть мафиози – значит брать все, что хочешь, не спрашивая разрешения, то разве эта привилегия не должна распространяться на женщин? Разве они не являются такой же частью мафии, как и мужчины? Именно они рождают детей мафии. – Говорю я так тихо, что даже не знаю, слышит ли меня Витторио, потому что слова выходят быстро и неуклюже.

Все дело в том, что я не верю, что Рафаэла – единственная женщина во всей организации, которая хочет быть больше, чем просто женой. Об этих женщинах заботятся и защищают с самого рождения, это гораздо больше, чем было у меня, гораздо больше, чем я смела желать. Для меня свобода не так привлекательна, как, должно быть, кажется им. Однако я понимаю, что, когда самые страшные чудовища, с которыми ты можешь столкнуться, это твои родители и братья, а остальные, те, у кого нет ни лица, ни тела, это просто сказки, рассказанные перед сном, эта истина не кажется абсолютной.