В конце салона сидели несколько бритоголовых мужчин в одинаковых мятых костюмах.

– «Пакеты», – сказал Мунтяну на ухо Василике. – Французы высылают их в Румынию.

– Если бы мы, как фраеры, не сели в этот международный экспресс, нас бы никогда не застукали, – огрызнулся услышавший его «пакет», у которого на шее висел на шнурке акулий зуб. – На вокзале нас и взяли, а Францию мы из окна поезда только видели…

– А зачем во Францию-то ехали? – спросил Мунтяну.

– Как зачем!? Мир посмотреть, красиво пожить…

Он повернулся к соседу.

– Что будем вечером делать, Гогу, рванем в дискотеку?

– Может, в «Буланого коня»?

– Не, меня там знают… Лучше сначала к брату, возьмем сигареты и к студенткам в общежитие.

– Заметано! Однова живем!

С бокового кресла поднялся широкоплечий француз-охранник и сказал:

– Парни, мы прилетаем в Бухарест одновременно с президентом. Он прибывает из Зальцбурга. Это – глава государства, так что ведите себя прилично, покажите, что любите родину…

– Сам люби родину, а мы сыты по горло! – процедил сквозь зубы «пакет» с акульим зубом. – Лучше сними наручники и отдай паспорта…

– А где вы будете работать? – спросил Василика, с любопытством слушавший разговор.

Мужчины посмотрели на него как на сумасшедшего.

– Что, и ты с ними снюхался?

– С кем?

– Да с коммунистами!

В аэропорту реяли на ветру румынские флаги, по стойке «смирно» стоял почетный караул из десятка гвардейцев в ожидании президента, который тоже возвращался домой из заграничной поездки.

Время заграничной учебы подошло к концу. Наступила осень, и Колокольчиков сказал: «Завтра я уезжаю».

Лицо ее потемнело, но она ничего не сказала. «Почему завтра, если можно послезавтра или через два дня?» – хотела спросить, но не стала. А Колокольчиков хотел покончить с этим разом, не растягивать прощания.

Провеял холодок отчуждения, как будто они сразу отдалились друг от друга. Ходили вместе по магазинам, делая последние покупки, обменивались деловыми фразами. В ее голосе звучала обида и горечь, в его – неловкая бережная ласка. Как будто, каждый был со своим горем, а не оба вместе с одним и тем же.

Вечером Колокольчиков, порвавший все связи с этим уже чужим городом, ждал ее на остановке возле ресторана «Рапсодия». Она появилась из-за угла, красивая своей уже чужой красотой, грустно и безнадежно улыбнулась. Повернула голову, и качнулась ее прическа – длинные расчесанные волосы, отдающие гладким холодным блеском, которых Колокольчиков всегда немного побаивался.

Он бодро принялся что-то болтать, взял ее под руку, шутил – лишь бы только рассеять гнетущую атмосферу, которая грозила прорваться взрывом бессильного перед тикающими повсюду часами отчаяния. Она шла рядом, улыбалась его болтовне с упрямой детской обидой в глазах, обиженная и в то же время старавшаяся не обидеть его – в последний час.

Колокольчиков продолжал болтать и за столиком ресторана, чувствовал, что его легковесный тон становится с каждой минутой все фальшивее, – и не мог остановиться. Он видел в ее глазах мягкий тоскливый упрек, сам жадно смотрел на нее, боясь, что время проносится слишком быстро, и он не успеет на нее наглядеться.

Жевал кусок мяса и болтал, пытаясь вывести ее из оцепенения, заразить бездумным настроением, которое и сам имитировал неудачно. Она отвечала односложно, грустно улыбалась шуткам, есть отказалась, сказав стесненно: «Я не могу». Даже теперь в последний час слова мешали им, заслоняли суть – их необыкновенную близость.

– Как ты думаешь, что было бы, если бы я жил здесь и никуда не уезжал?

– Я бы вышла за тебя замуж, – ответила она, не задумываясь.

Колокольчиков на мгновение почувствовал себя слегка задетым, как будто его мнение не имело значения, но вдруг понял, что не может ничего противопоставить ее спокойной уверенности. И поверил, что так оно и было бы, что это просто не зависело бы от них, что это – судьба, которая теперь почему-то их разлучала.

…Память хранила ее профиль, выхваченный из темноты светом уличного фонаря, липовые ветви и карнизы домов над головой, обрывки фраз. Они шли не разговаривая, не глядя друг на друга. И он, и она делали все для того, чтобы он благополучно уехал, чтобы они непременно расстались в этот вечер, будто какая-то злая сила распоряжалась их жизнью против их воли. Мысли Колокольчикова остановились на мертвой точке, он ничего не мог чувствовать, его просто всего свело тоской.

Так они очутились перед вагоном. Колокольчиков обхватил рукой ее узкую спину. Он дрожал, асфальт ходил у него под ногами. Колокольчикова здесь уже не было, он не знал, где он. Чтобы не утерять окончательно чувство реальности, он крепко обнимал ее за плечи – единственное, что привязывало его к жизни.

Колокольчикову было нечего противопоставить безжалостному бегу времени, и про себя он желал еще больше ускорить этот бег, чтобы покончить с мучением. Он не мог говорить в эти минуты, но еще тяжелее было молчать. Посторонние слова, однако, застывали в воздухе и падали на асфальт, как льдышки.

– Приезжай ко мне, – прошептала она.

– Лучше ты ко мне, – ревниво отвечал он.

– И я к тебе приеду, – грустно сказала она.

Чувства Колокольчикова заметались беспорядочно, как птицы в силках, он не знал, что ему делать. Что-то крикнул проводник. Колокольчиков рывком обнял ее, и глаза его пролились слезами, отнявшими у него все колебания и сомнения. Она обхватила его изо всех сил тонкими руками, подняла к нему залитое слезами лицо, и он прижался к нему своим лицом. Все вокруг звенело на одной высокой ноте, поезд уходил.

– Я напишу тебе, – услышал он.

– Я напишу тебе, – сказал он и вскочил на подножку.

Из самолета Василика вышел со странным ощущением, будто прилетел заграницу. Пока Мунтяну разговаривал по сотовому, он недоверчиво смотрел из окна такси на бухарестские улицы, не узнавая их.

– Как всегда, ни черта не сделали, – сказал сокрушенно Мунтяну, оторвавшись от телефона. – Послушай, одну ночь придется перекантоваться в походных условиях, а завтра будет готова квартира…

Попетляв по незнакомым кварталам, машина остановилась возле подъезда, на стеклянной двери которого красовалась вывеска общественной приемной евродепутата:

Мунтяну открыл ключом дверь и быстро прошел через приемную в заднюю комнату, где стояли шкаф, стол и деревянный топчан.

– Вот! – и он бросил ключи на стол. – Туалет с душем в коридоре, белье в шкафу. Завтра в ю: оо я за тобой заеду. Располагайся!

Оставшись один, Василика положил сумку на стол и открыл шкаф, где действительно лежали одеяло, подушка и комплект белья. Вышел в коридор и осмотрел туалет – годится. Что дальше?

Выйдя на улицу, Василика запер за собой ключом стеклянную дверь. На углу дома посмотрел на табличку и запомнил название улицы. Затем остановил проезжавшую желтую машину:

– В «Интерконтиненталь».

У отеля таксист сказал:

– Тридцать!

И как бы извиняясь, добавил:

– Если заказывать машину через приложение, выйдет дешевле…

– У меня нет приложения, – протягивая деньги, ответил Василика, которому вовсе не показалось дорого. – Я только приехал.

Бухарестский коллега искоса посмотрел на него и сказал:

– Давай телефон.

Василика протянул мобильник, и таксист в два счета установил ему StarTaxi.

– Очень удобно, – сказал он. – Пользуйся.

Василика хмыкнул, забрал телефон и вышел из машины.

Он шагал по улицам, на которых провел детство. Множеством цветастых вывесок Бухарест теперь не уступал восточному Стамбулу, а обилием руин соперничал с вечным Римом. Среди заброшенных домов с мертвыми окнами-глазницами высились стеклянные башни офисных зданий. Повсюду расклеены цветастые предвыборные плакаты с портретами кандидатов. Было жарко и душно, будто кто-то сверху накрыл крышкой огромную кастрюлю-скороварку.