Время летело быстро. Василика закончил лицей, получил диплом автомеханика и натурализовался. С интернатом было покончено, теперь он снимал комнату в респектабельном 7-м округе в центре Парижа на улице Сен-Доминик.

Комната предназначалась, вероятно, для прислуги, так как была совсем крошечной, и Василика называл ее про себя скворечником. Появилась мечта купить гарсоньеру, – ведь у него никогда не было собственной крыши над головой. Зато Василика теперь был владельцем счета в Societe Generale, который не быстро, но постоянно рос. Довольно долго искал работу и, наконец, устроился в кейтеринговую компанию – на велосипеде развозил клиентам пиццу и другую еду. Работа Василике нравилась, потому что давала возможность общаться с французами.

Василика был один. Однажды в кафе ему принесла салат Cesar темнокожая официантка, и он, не удержавшись, осторожно дотронулся пальцами до замшевой кожи на ее запястье. Она взглянула на него удивленно-насмешливо, а Василика спросил:

– Откуда ты?

– Дом-том, – сказала она.

– А я тогда – женьшень, – засмеялся Василика.

– Дом-том это – заморские территории[2], – обиделась креолка. – Мартиника.

– А зовут тебя как? – спросил тогда он.

– Франсуаза.

– Франсуаза Дом-том, – повторил Василика и позвал ее вечером в город.

Несколько раз она приходила к нему в скворечник, а потом пропала. Василика ее не искал.

Потом была Женевьева, с которой Василика познакомился на курсах в British Council. Владение хотя бы начатками английского было одним из условий получения профессиональной карты таксиста. Как-то вечером они вместе вышли с занятий на улицу Гренель, и Василика сказал:

– May I introduce me?[3]

Француженка захохотала как сумасшедшая и повела его к себе домой. Всю ночь они отчаянно занимались любовью, встретились еще несколько раз, а потом Женевьева вдруг просто перестала его замечать. Василика не настаивал.

Однажды у него появилась молчаливая девушка неизвестной национальности, кажется, откуда-то с Балкан. Она косила на оба глаза – крестообразно, и никогда не улыбалась. Занимаясь с ней любовью, Василика всякий раз холодел от ужаса. От нее он постарался поскорее избавиться сам.

Словом, любовь у Василики в Париже была, но, как говорится, без фанатизма. Почему-то эта сторона парижской жизни его не очень привлекала. Может быть, потому что француженки казались ему неискренними и уж очень самостоятельными. Вроде лежали в постели вдвоем, а на самом деле он все равно был один. Un peu de tendresse, bordel de merde![4]

Румын в Париже Василика избегал. Проходя мимо посольства, даже не поворачивал головы. На румынскую церковь неподалеку от Rue des Ecoles мельком посмотрел с тротуара напротив – и все. Не встречался и с румынами-эмигрантами, которые, как он быстро понял, постоянно грызлись между собой. Как-то в Версале Василика увидел табор, но подходить не стал, – цыгане ему не нравились и в Румынии.

Как-то на улице шагавший перед ним смуглый парень вдруг остановился, нагнулся и поднял с асфальта кольцо из желтого металла.

– Не вы обронили? – обратился он к Василике, который, однако, давно знал эту уловку и обложил соотечественника такой отборной румынской матерщиной, что жулика как ветром сдуло.

Однажды Василика должен был доставить клиенту пакет с биопродуктами из магазина La Vie Claire. Закрепляя сумку на багажнике, он не удержался и заглянул внутрь: в прозрачных пластмассовых контейнерах были вареные овощи и смесь из каких-то зерен или семян. Василика поморщился, сел на велосипед и поехал.

На узкой улочке Одеон в Латинском квартале он толкнул зеленую дверь с номером 21 и поднялся в мансарду, где потолок был такой низкий, что приходилось наклонять голову. Постучал, и на пороге появился мужчина хрупкого сложения и с гривой пепельных волос. Внутри повсюду были книги, на полу – ковер со странно знакомым узором, на балконе – цветы.

– Как много книг! – сказал вежливо Василика.

– Слишком много! – ответил обитатель мансарды, доставая портмоне. – Никому столько не нужно. Вполне хватило бы одной-единственной книги.

– Да? – удивился Василика. – Какой же?

– О бесполезной суете и смерти, – ответил чудной клиент, явно поглощенный своими мыслями. – Люди не видят настоящей жизни, живут неправильно. Вот о чем нужно писать…

– А как же жить правильно? – спросил Василика.

– Не надо ничего принимать всерьез, – объяснил клиент.

Получив плату, Василика поспешил оставить покупателя наедине с его чудными идеями.

Василика понимал, что во французской жизни ему отведено весьма скромное место. А что его ждало в Румынии? Он хорошо помнил зловонный бухарестский коллектор… В общем, как ни крути, а получалось, что нужно было беречь свое нынешнее положение как зеницу ока. Гордость вроде бы сопротивлялась, но инстинкт самосохранения не то, что подсказывал, а кричал ему во все горло, что следует оставаться благонамеренным и законопослушным французским гражданином. Главным оружием Василики, похоже, должно было стать терпение. Все было просто: чтобы хорошо чувствовать себя во Франции, ему было достаточно вспомнить Румынию. На этом и остановился.

И все же иногда, сидя на низкой оттоманке в своем скворечнике, Василика вдруг обхватывал голову руками и начинал с остановившимся взглядом раскачиваться взад-вперед, издавая негромкий утробный вой, похожий на заунывную фабричную сирену. Он мог так скулить бесконечно, потому что звук исходил откуда-то из самой глубины его естества, и, странным образом, не нарушал дыхания. В конце концов, Василика падал на оттоманку и лежал некоторое время, постепенно приходя в себя. Очевидно, с ним что-то происходило, – наверное, он становился французом.

Для того, чтобы получить разрешение работать таксистом, Василике пришлось собрать кучу документов и сдать уйму экзаменов. Когда с этим было покончено, выяснилось, что лицензия фрилэнсера ему не по карману. И скрепя сердце он подписал трудовой контракт с небольшой компанией Taxi-Tours. Молчаливый и исполнительный Василика быстро нашел общий язык с патроном, который после небольшого испытательного срока отдал ему разбитый «фольксваген». Проведя несколько вечеров в мастерской, Василика собственноручно привел машину в рабочее состояние и выехал на трассу. Со временем он освоил Большой Париж, сменил несколько машин, и почувствовал себя, наконец, настоящим парижским таксистом.

Эти пять лет Колокольчиков вспоминал потом как чудо. Ему открылся другой мир, где все было иначе, чем там, где он жил прежде. На Колокольчикова обрушилась лавина новых впечатлений, ощущений, переживаний. Он не пытался выяснять, где лучше, а где хуже; просто был взволнован тем, что мир столь богат, интересен, разнолик…

Колокольчиков проник в этот другой мир, доверчиво впустил его в себя и стал его частью. А как же могло быть иначе?! Ведь ему не исполнилось еще и двадцати лет.

Жизнь Колокольчикова теперь делилась между общежитием, университетом и городом. Он просыпался рано, не просто в радостном, а в каком-то радужном настроении. В комнате был установлен динамик радиотрансляции, и каждое утро он слушал сообщение об уровне вод Дуная, а каждый вечер – передачу «Поэтический момент. О любви». Дышалось необыкновенно легко, и он удивлялся: «Давление здесь что ли меньше!?» В аудиториях пытался, как и румынские студенты, составлять конспекты, однако из этого, понятно, ничего не получалось. Поэтому он просто смотрел по сторонам и… жил. На бухарестских улицах по вечерам была праздничная атмосфера. Румыны умели беззаботно радоваться жизни, и Москва отсюда казалась городом тяжелых нравов.