Поезд выехал из туннеля на метромост, и вагон залил дневной свет. В больших окнах были видны Москва-река и Ленинские горы с остатками снега на бурых склонах. Колокольчиков вышел на «Юго-Западной» и зашагал по улице вдоль забора, за которым была какая-то стройка. Вошел в подъезд и нажал кнопку звонка у одной из квартир на первом этаже.

Здесь жил старенький журналист из газеты «64», у которого по вечерам собиралась компания из шахматного клуба на Гоголевском бульваре. Каким-то образом в нее попала и мама Колокольчикова, которая брала его с собой. Взрослые болтали, выпивали, играли в карты, а Колокольчиков листал книжки, ел салат «Оливье», бродил по квартире.

У журналиста был сын Саша – беззаботный и самоуверенный мужчина лет тридцати. Мама, похоже, была к нему неравнодушна, но взаимности не получала, и поэтому Колокольчиков испытывал к Саше смутную неприязнь.

Дверь открылась, и на пороге появился Саша, который, увидев Колокольчикова, поднял брови. Мальчику совершенно нечего было здесь делать одному. Все же прошли в квартиру, и, не снимая куртки, Колокольчиков сел на стул.

– Вот, – сказал он глухим от волнения голосом. – Извините. Мне спросить некого…

Сидевший напротив Саша смотрел настороженно. Вероятно, опасался, что речь пойдет о маме.

– В общем, вот что… Я не понимаю… Все вокруг говорят одно, в школе там, в книжках… Надо, мол, дружить, всем помогать… А на самом деле все не так. В жизни, то есть… Никому ни до кого нет дела. Каждый за себя. В общем, получается, что кругом вранье. Говорят одно, а делают другое… В общем… Кому верить?

От неожиданности у Саши расширились глаза. И отлегло на душе. Он не умел разговаривать с детьми и опускаться до уровня мальчишки не собирался. А отмахнуться было совестно.

– Ну, конечно, верить книжкам нельзя, – сказал он как-то просто. – В жизни все по-другому. Ты потом поймешь…

Саша замолчал, не желая, видимо, говорить лишнего: кто его знает, какие выводы сделает подросток.

– Так, – сказал сухо Колокольчиков, у которого от напряжения гудела голова. – Я понял. Спасибо. Ну, я пойду.

Саша закрыл за ним дверь. Колокольчиков вышел на крыльцо и, оглядываясь вокруг, глубоко вдохнул грудью сырой весенний воздух.

Учебой Колокольчиков себя не обременял – зачитывался дома «Тремя мушкетерами», ходил в кино в подвальном агитпункте на «Королеву Шантеклера». В результате получил аттестат с «тройками».

Перед выпускным вечером закопали с приятелями под кустами у шоссе несколько бутылок портвейна «777». Когда начались танцы, пошли выпить, но в темноте никак не могли найти спрятанное вино. А тут еще пришли выпускники из параллельного класса, которые тоже зарыли бутылки где-то в этих кустах, и пришлось выяснять отношения.

Утром они вышли на улицу и позавтракали в квартальном кафе. Василика смотрел вокруг во все глаза. Потом сели в машину и приехали в префектуру. Там Василика долго сидел на стуле в длинном коридоре и слушал, как Пьер громко спорил с чиновником в кабинете. Потом его позвали внутрь. Сидевший за столом француз с усами щеточкой посмотрел на него внимательно, потом спросил что-то. Василика ответил наугад, наверное, невпопад. Потом снова долго ждал в коридоре. Подмывало бросить все и уйти. Но куда? От этого бессилия его буквально мутило.

Наконец, Пьер с бумагами в руках вышел из кабинета. Они приехали в парк и зашли в ресторан-стекляшку, где сели за стол. Поели, и Пьер сказал примерно следующее:

– Ну вот, смотри! Завтра я отвезу тебя в школу-интернат в Вильбон-сюр-Иветт. Здесь у меня письмо из префектуры, ты включен в специальную программу для беженцев, – он кивнул на портфель. – Там у тебя будет все, что нужно. Через некоторое время получишь вид на жительство. Выучишь язык, освоишь профессию, будешь жить во Франции. Я не знаю, понимаешь ли ты, что это для тебя большая удача. Многие добиваются этого годами. Тебе повезло. Ты поймешь позднее. А повезло вот почему, – и он достал из портфеля журнал с фотографией Василики на обложке и помахал им. – Конечно, поначалу будет трудно, придется набраться терпения… Ну, а если не хочешь, можем поехать в посольство, скажем, что ты спрятался в багаже, и они отправят тебя домой… Это очень легко.

Василика понял, что решается его судьба, и не знал, что делать. Все вокруг было чистое, светлое, красивое, но – чужое. А там… Там все было, как было, но – свое. Там он был как рыба в воде, а здесь не знал, как шагнуть правильно. А главное, – все произошло так быстро, так неожиданно… И тут Василика представил бухарестский коллектор с запахом гнилой воды и крыс, где он каждую ночь засыпал в грязной ветоши, и не раздумывая больше выпалил:

– Я согласен!

В интернате Василике не понравилось. Все там было расписано по часам – от подъема до отбоя, а директрису – пожилую француженку с платиновым шиньоном – заботило только скрупулезное соблюдение этого распорядка. Да, теперь у Василики было трехразовое питание и чистая постель, был даже учитель французского, но все равно он чувствовал себя как в тюрьме. Другие воспитанники с непонятной интонацией – то ли сочувственной, то ли насмешливой – звали его «жертвой коммунизма» и «героем революции». Местные драчуны попытались было опустить Василику, но получили жесткий отпор. Французы драться совсем не умели, а для него уличные потасовки были развлечением. В результате Василика приобрел авторитет, но остался в полном одиночестве. Tout seul[1].

Однажды в интернат приехала группа важных французов в темных костюмах.

Они зашли в кабинет директрисы, и туда по одному стали вызывать воспитанников. Василика без стеснения разглядывал гостей, и особенно ему не понравился один из них – наглый, жирный и красный как индюк.

Вечером к Василике подошел один из воспитанников и сказал с подковыркой:

– Ну что, опять повезло, герой революции!?

Василика не понял, и тот объяснил, что индюк был миллионером, который приехал, чтобы усыновить подростка, и, вроде бы, выбор остановился на Василике…

Когда Колокольчиков поступил на журфак МГУ, маму спрашивали, сколько она заплатила. Мама возмущенно фыркала, удивляясь про себя удаче сына. Колокольчиков же и сам не очень понимал, что произошло, – просто плыл по течению.

На самом деле журфак получился случайно. После школы Колокольчиков не мог определиться с вузом – не был готов. Логично было бы взять паузу. Но какая пауза, если уже через полгода заберут в армию!? И тогда Колокольчиков, не раздумывая, подал документы на журфак, полагая, что не будет там сильно обременен науками и получит необходимую передышку для того, чтобы окончательно сориентироваться в жизни. А там будет видно. Вступительные экзамены пришел сдавать, понадеявшись на русский авось, который на этот раз, как ни странно, не подвел.

О московских студенческих годах Колокольчиков хранил в общем-то приятные воспоминания. За исключением нудных семинаров по «Теории и практике партийной советской печати». Старался жить именно такой жизнью, какой, по его представлениям, должна была быть жизнь студента. Романтической!

Главными были, конечно же, не лекции в Ленинской и Коммунистической аудиториях в доме на Моховой, а вечера в московских кафе – «Метелица», «Лира» и «Космос». Часами стояли в очередях в Театре имени Моссовета и Театре сатиры за невыкупленной бронью. Проводили бессонные ночи в чужих квартирах, где не столько выпивали и танцевали, сколько спорили до умопомрачения… Большей частью, о вечных вопросах. Иногда до начала занятий, в утренних сумерках шли на первый сеанс в бассейн на Кропоткинской, где теперь стоит Храм Христа Спасителя, и плавали зимой в облаке пахнущего хлоркой пара.