Зимой зашли втроем во двор в Столешниковом переулке. Замерзшими ладонями сгребли снег со скамейки, поставили бутылку «Нежинской рябины на коньяке», разложили треугольные плавленые сырки. Все вокруг было белым, колючим, искрящимся. По очереди прикладывались к бутылке, топтались из-за мороза, обменивались какими-то словами. Необыкновенно уютный московский двор с заснеженными деревьями и сугробами, волшебный голубой свет из окон в домах вокруг, острое ощущение молодости…

Почти все будущие журналисты почему-то мечтали стать писателями и время от времени читали друг другу свои сочинения. Воображали себя то ли поэтами-гусарами пушкинской поры, то ли декадентами серебряного века. Однажды перед семинаром приятель Колокольчикова продекламировал ему свой последний стихотворный опус. Самолюбивый Колокольчиков сказал в ответ что-то вроде:

– Подумаешь! Так каждый может…

– Да? – сказал задетый приятель. – Ну попробуй!

Колокольчиков взял шариковую ручку и нацарапал на лежавшем на столе бланке библиотечного требования:

Приятель прочитал, молча посмотрел на Колокольчикова и ушел.

Весь следующий день Василика промучился, дожидаясь темноты, а ночью перемахнул через забор интерната и ушел в местный лес. Утром какой-то работяга в замасленном комбинезоне довез его на допотопном «Рено» до Венсенна. Когда Василика выходил из машины, сердце его колотилось от восторга и ужаса. Париж принадлежал ему!

Василика шел по парижским улицам, смотрел вокруг и негодовал: ну почему здесь все было таким чистым, ухоженным, красивым!? Почему улицы были выметены, памятники без уродливых граффити, люди с улыбками на лицах? Почему так не могло быть и в Бухаресте, по крайней мере, в Бухаресте, в котором он жил?

К середине дня Василика дошел до площади Согласия, умылся в фонтане и осмотрелся. Где-то в этом огромном городе он должен был найти себе место. Это оказалось совсем непросто. Еду он теперь добывал в основном на рынках, где можно было выпросить или стянуть что-нибудь съестное. Выручали булочные Paul, где вечером перед закрытием раздавали пакеты с непроданной выпечкой.

Подъезды запирались, парковки охранялись, а под мостами жили взрослые бродяги, которых Василика побаивался. Поэтому в поисках ночлега он уходил на окраины. Однажды в Булонском лесу Василика наткнулся на палатку с бородатым русским, который приехал в Париж туристом и решил остаться. У него не было документов, но откуда-то было ружье, и он охотился на булонских зайцев, которых они потом вместе жарили на костре. Через несколько дней, однако, нагрянули полицейские и повязали русского. Василика сумел улизнуть и наблюдал за облавой из кустов.

Все-таки были нужны деньги, и для этого Василика около полудня выходил на бульвар Сен-Мишель. В этот час солнце здесь слепило глаза туристам, которые поднимались от Сены к Люксембургскому саду. Василика налетал на какую-нибудь толстую американку, выхватывал у нее из рук сумочку и мчался по боковой улице прочь, пока потерпевшая беспомощно озиралась, испускала отчаянные крики и всплескивала руками. Затем спускался в подземную парковку возле медицинского факультета, где быстро потрошил и выбрасывал сумочку, поднимался в лифте на улицу и независимой походкой уходил в другой квартал. Этот трюк он проделал два-три раза, но потом заметил на бульваре явно поджидавших его полицейских, и благоразумно решил отказаться от лихого промысла.

Днем – куда ни шло, а ночами было тоскливо. Приближалась осень, и Василика все чаще думал о том, как быть дальше. О возвращении в Румынию не могло быть и речи, а его нынешняя парижская жизнь рано или поздно должна была плохо кончиться. И Василика скрепя сердце решил вернуться в интернат.

Увидев его, директриса с платиновым шиньоном, как ни странно, не удивилась. Она отвела его в столовую, где уже закончился обед, и он поел один в пустом зале. Потом – на работу в сад, где трудившиеся воспитанники поглядывали на него с любопытством, но вопросов не задавали. А потом все пошло своим чередом: подъем – отбой. Василика теперь знал, что все имеет свою цену, и, стиснув зубы, терпел. Терпел, терпел, а потом как-то и привык, – значит, не так уж все было и плохо!

Присматривались, пробовали друг друга на прочность, мерились силами. Была, однако, категория студентов, с которыми конкуренция была невозможна. Они разговаривали только между собой, а всех остальных просто не замечали. После занятий сразу уходили, никогда не участвуя в общих затеях, если только это не были обязательные мероприятия. Их не заботили ни стипендия, ни диплом, ни распределение, светлое будущее расстилалось перед ними уже сегодня. В гардеробе Колокольчиков забирал свою изношенную куртку, наблюдая краем глаза за двумя холеными студентками, которые одевали норковые шубки, натягивали длинные перчатки и проходили мимо него к выходу, как мимо стула.

И Колокольчиков понял, что ему в этой жизни ловить в общем-то нечего. Было ясно, что его ждет после факультета, – ничего хорошего. Поэтому, когда после зимней сессии Колокольчикова вызвали в учебную часть, и незнакомый пожилой мужчина спросил, не хочет ли он поехать учиться заграницу, Колокольчиков, не раздумывая, согласился. На самом деле, это была встреча с судьбой.

– Вы можете подумать несколько дней, посоветоваться с родителями, – сказал с сомнением мужчина.

– Нет-нет, – сказал Колокольчиков. – Я готов. Я поеду.

Мужчина полистал тощее дело Колокольчикова и задумчиво проговорил:

– Французский… Мы можем вам предложить только Румынию.

– Хорошо, – поспешно ответил Колокольчиков. – Я согласен.

Мужчина с некоторым удивлением посмотрел на него и закрыл дело.

Потом Колокольчиков часто спрашивал себя: почему так получилось? Почему Румыния? Ну, французский… Ну, наверное, на Румынию никто не претендовал. А, по большому счету, – случайность, стечение обстоятельств, каприз судьбы.

Один из приятелей, узнав новость, поморщился и сказал:

– Курица не птица, Румыния не заграница.

Домоуправ-ветеран, к которому Колокольчиков пришел подписать справку о жилплощади, хмыкнул и сказал:

– Румыны… Эти и маму родную закатают.

Мама задумалась и, вспомнив, вероятно, переводные романы, важно сказала:

– У Румынии в Европе репутация квартала красных фонарей.

Потом добавила:

– Когда я думаю о Румынии, то мне представляется драная кошка со страшно гордым видом.

Но остановить Колокольчикова было уже невозможно. Он был счастлив уже только от того, что в его жизни что-то происходит. Несколько месяцев Колокольчиков прожил в радостном ожидании, а в сентябре пришел с чемоданом на Киевский вокзал.