Утомленные первым любовным пылом, разлеглись, подложив под головы руки, и молча смотрели на звезды. Кто-то тяжело прошагал мимо. Иванко привстал, дернулся, увидев широкие плечи незнакомца. Тот, услыхав шевеление, обернулся – чернобородый мужик со шрамом! Ныряльщик!

– Веселитесь, веселитесь, – ощерив зубы, негромко сказал мужик. – Я вам не мешаю, и вы не вздумайте мешать мне, ясно?

Погрозив влюбленной парочке кулаком, он скрылся в лесу.

Василиска обняла Иванку за плечи, прижалась, зашептала:

– Знаешь, кто это?

– И кто же?

– Он ищет цветок папоротника – тот открывает все клады.

– Вот как? – Иван улыбнулся, подумав, что такой цветок никак не помешал бы и ему – серебришка-то осталось совсем мало.

Девушка погладила его по плечам, поцеловала в шею, повалила в траву… Ох, сладко!

Потом встали, переглянулись.

– Ну что, теперь на реку?

– Одежку надевать будем?

– А зачем? Возьмем с собой, все равно снимать.

Они вышли к реке значительно выше, не там, где купались все. Но и здесь было хорошо, тихо, спокойно; на широком плесе играла рыба, а снизу доносились песни и смех.

– Эх, хорошо!

– Тсс!

Вынырнув, Иванко прижал палец к губам. С того берега доносились какие-то звуки, словно бы таясь шло много народу.

– Давай-ка неслышненько в камыши, – схватив Василиску за руку, скомандовал юноша.

– А ты?

– А я здесь послушаю.

Дождавшись, когда девушка спрячется, Иванко осторожно подплыл к противоположному берегу, заросшему густым ивняком и ольхою. Выбрался, затаился, прислушался.

– И где они? Что-то не видно, – произнес чей-то сипловатый голос, казалось, прямо над головой затаившегося в кустах Ивана.

– Не видно? – кто-то мерзко захохотал, словно базарная баба. – А ты, кормилец, прислушайся-ка! Слышь, как регочут?

– А и впрямь, – согласился сиплый. – Слышно! Утра подождем, сейчас темновато больно, упустим.

– Отец настоятель наказывал, чтоб особо не зверствовали, – вмешался в разговор третий голос, как видно, принадлежавший молодому парню. – Велено проследить.

– Да ладно тебе, брате! Всего-то отымем парочку-другую двоеверок – от них не убудет, эко дело. Ну а остальных, кто попадется, в поруб!

– Вы ждите, – со смешком произнес бабьеголосый. – А я с людишками кое-какие пути перекрою. Кого сможем – имаем, верно, Федя?

– Верно, верно! На святое дело идем.

– Инда, идите с отрядцем малым. Справитесь?

– Божьею волей.

– Ну а мы все ж света дождемся.

Ага! Значит, будут дожидаться утра – тут же смекнул Иван. Осторожненько спустился вниз, нырнул, не поднимая брызг, доплыл до камышей, зашептал:

– Василиска, ты где?

– Здесь, тебя дожидаюсь, – так же шепотом отвечала девушка. – Что там такое?

– Одевайся, идем. Предупредить надо.

– Предупредить? Кого?

– Кого надо. Идем!

Когда, уже ближе к утру, монастырские и просто охочие укрепиться в вере люди, вооруженные копьями и дубинами, выбрались на поляну, их разочарованным взорам предстала лишь пара догоравших рыбацких костров.

– Неужто не было? – хмуро произнес сиплый.

– Да как же не было! Эвон, в кустах-то, гляньте… Да и на деревьях тоже, и внизу, в камышах…

Сиплый нервно прикусил губу: в кустах, в камышах, на ветках деревьев, словно в насмешку, висели желтые купавские венки.

Митька так и не смог выбраться ночью на праздник – некогда было. Бабка Свекачиха всерьез взялась за слуг, досталось и попавшим под горячую руку Онисиму с Митькой. Дворовые слуги носились по двору, чего-то таскали, парили, жарили – видать, готовились к пиру, который, впрочем, на бабкином подворье устраивался почти каждую ночь, естественно, ежели приходили гости. Вот и сейчас готовились.

Воспользовавшись суматохой, Митька смыкнул было к воротам, да нарвался на бабку.

– Эй, отроче! – Свекачиха поманила его пальцем. – Чего без дела околачиваешься? Иди, вон, парням помоги.

Дюжие парни-оброчники, матерясь, ворочали приготовленные для частокола бревна. Они уж давно лежали, еще с весны, толстые сосновые бревнища, кои, по уму, надо было б давно обтесать да вкопать вместо покосившегося бабкиного заборчика, но вот пока как-то руки не доходили. А теперь вот дошли.

Крякнув, двое парней, поднатужась, перевернули бревно. Подошедшему Митьке вручили скребло да поставили на ошкурку, куда ж еще-то? Нешто слабосильный отрок способен этакие бревнища ворочать? За всеми работниками пристально наблюдала сама хозяйка – попробуй-ко чего не сделай! Митрий быстро употел, упарился – не привык скреблом действовать, не было навыка, вот и уставал быстрее других. Сжав зубы, потихоньку оглядывался – Онисима нигде не видел, вот ведь, прохвост, сбежал все-таки! Наверняка на Купальскую ночь, на праздник, ужо завтра будет хвастать! Странно, что и главный надсмотрщик, плоскорылый Федька Блин, тоже нигде не отсвечивал. Неужто и он на праздник сбег? Да ну, не может быть – уж больно заметная фигура, а отпроситься – так не отпустила бы бабка. Эвон, работы-то!

– Быстрее, быстрее, курвищи! – Свекачиха заставила работать даже веселых девах, и те, вполголоса ругаясь, тащили на коромыслах наполненные водой ведра. Кажется, уж натаскали воды на две бани, а бабка все равно подгоняла: бегала, орала, суетилась. И вообще шум кругом стоял страшный. Свою лепту вносил и пес Коркодил – прыгал, натягивая цепь, вставал на задние лапы да лаял, гад, не умолкая. Надоел всем до чертиков, а поди-ко его успокой – только бабку и слушал, а той сейчас вовсе не до пса было.

Вечер перед Иваном Купалой выдался светлый, небо оставалось безоблачно-голубым, лишь чуть поблекло уже ближе к ночи. Снова отправив девок за водой, Свекачиха велела оброчницам вычистить птичник, а парням – перетащить бревна на другое место, ближе к амбару.

– И что ей все неймется? – зло ощерился кто-то. – Будто здесь эти чертовые бревна плохо лежали? Нет, давай к амбару. Ну, хозяйскому слову не поперечишь… Взялись, братцы!

Между тем приноровившийся к ошкурке Митрий потихоньку присматривался ко всему, происходившему на дворе, и пришел к весьма парадоксальному и неожиданному для себя выводу: никакой видимой потребности во всех этих работах не было! Бревна – прав оброчник – можно было и на месте оставить, да и ошкуривать их удобнее днем, а не на ночь глядя, как и птичник чистить. Воды в баню натаскали столько, что та уже лилась через край бадеек, наполнили и ушаты, и малые пустые бочонки, что были приготовлены для солений. Некоторые бочонки оказались с трещинами, и налитая вода вытекала, что нисколько не смущало Свекачиху. Та только злобствовала да подгоняла – скорей, скорей. Вот скрылась ненадолго в избе, вышла – уже с плеткой! – ухмыльнувшись, зашла в птичник, откуда сразу же послышались звуки ударов и девичий вой – видать, бабуся задала работницам хорошую трепку! А к чему, спрашивается? Сколько Митька тут был, так только и видел, как оброчницы от безделья изнывали. Что, раньше их на работы настропалить нельзя было? Странно…

Уж месяц закачался над крышами изб, когда Свекачиха наконец смилостивилась, отпустила всех молиться да почивать. На Митьку указала пальцем особо:

– А ты, паря, с оброчниками на сеновале спи, да смотри у меня – доиграетесь с Мулькой. Ужо шкуру спущу с обоих.

За спиной хохотнули, а Митька вздрогнул: откуда бабка узнала про их отношения с Мулькой? Неужто сама девчонка и нажаловалась? Так она ж немая. Значит, кто-то другой сболтнул. Ну а кому что за дело? Разве что Онисиму? Да, похоже, что больше некому! Тот ведь мог, змей, чисто из зависти наябедничать, мог. Хотя и с Мулькой-то в прошлый раз нехорошо вышло – обиделась девка, явно обиделась. Не донесла б про расспросы… Не донесет – немая. Кстати, тоже интересно, где ее носит? Что-то на дворе не видать.