– Обскажем, – потянувшись, заверил Иван. – Завтра в шайку свою пойдешь, к этому, ушастому…

– Онисиму Жиле.

– Вот-вот, к Онисиму. Настропалишь там его, есть у меня одна придумка…

Придумку свою Иванко тут же и обсказал Митрию. Отрок слушал внимательно, не перебивая. Только вот улыбки сдержать не смог – слишком уж все несерьезно выходило. Впрочем, кому несерьезно, а кому и… Митрий шмыгал носом – почему-то очень уж смеяться хотелось. И еще одно хотелось…

Спросить, а правда ли говорят, будто царь на Москве – ненастоящий?!!

Так и не спросил про то Митька, постеснялся. Не о царе надобно было сейчас думать, о хлебе. Хлеб – всему голова!

Хэк!

Прохор словно игрушку опустил тяжелый колун на кряж. Чуть посопротивлявшись для вида, кряж недовольно скрипнул и развалился на две половины. А уж дальше дело пошло – располовиненные-то поленья куда как легче колоть. Прохор ими и не занимался, откидывал послушникам, сам же махал колуном – половинил кряжи. Ловко это у него получалось, ухватисто – будто морды в сходящей драке бил.

Хэк! Хэк!

Только летели по сторонам щепки.

Мимо проходившие чернецы невольно остановились полюбоваться:

– И ловок же ты, паря!

– Да уж, силой Господь не обидел! – Прошка обернулся, тряхнул рыжеватой прядью – красавец парень: силен, статен, голубоглаз, на подбородке бородка курчавится. А как дрова колет – любо-дорого посмотреть. Вот монахи и смотрели, правда недолго, – по делам шли.

– В послушниках у нас? – уходя, обернулся один, скромненький, умноглазый, иеромонах Варфоломей. Прошка знал уже – те чернецы, что грамотны и слово Божие истово проповедовать могут, священниками-иеромонахами становятся. Не все, конечно, а отцу архимандриту угодные. Вот и Варфоломей был из таких – большое влияние имел в обители Богородичной, с Паисием, старцем судебным, приятельствовал.

Улыбнулся Варфоломею Прохор, поклонился, перекрестясь:

– В послушниках, отче!

Иеромонах тоже улыбнулся в ответ, покивал:

– Инда тако работать будешь да молитвы Господу творить денно и нощно – скоро и рясофором станешь.

– Дай-то Боже! – Молотобоец снова перекрестился и, схватив колун, подошел к очередному кряжу.

Монахи разошлись по кельям, а послушники все кололи дрова, от заутрени и до самой обедни. Можно, конечно, было и на зиму заготовку оставить, по морозцу-то куда как веселей топором махать, да архимандрит свое видение имел – послушников испытывал не только в постах да молитвах, но и в трудах тяжких. Вот и орудовал колуном Прохор – аж употел. Ну да ничего, колол в охотку, чувствуя, как наливается крепостью тело. Эх, еще бы морды кому-нибудь сокрушить! Знать не думал Прошка, что будет вот так тосковать по доброй – стенка на стенку – драке, а вот, поди ж ты, пришлось! Эко бы сейчас сойтись со стретиловскими – выбрать кого посильней, помосластее, отбить пару ударов, а какой и пропустить для затравки, чтоб потом, улучив момент, двинуть от души правой в челюсть! Ну, не обязательно правой, можно и левой – Прохор и левой не хуже бил. Жаль, давно драки хорошей не было. Да и не поучаствовать: Прошка Сажень сейчас не пойми кто, то ли и в самом деле послушник, то ли беглый. А подраться хотелось, отвести душу…

Господи!

Прохор опустил колун и, вытерев со лба пот, перекрестился на Успенский собор. Господи прости, что за мысли-то греховные в голову лезут?! Ишь, подраться вдруг захотелось, плоть свою поганую потешить. Грех, грех! Отбросив колун, Прохор сотворил молитву и замер, прислушиваясь к тому, что делалось у него внутри. Желание подраться так и не проходило, вот ведь глубоко сидел в парне кулачный боец! Эх, Господи-и-и…

На звоннице затрезвонили колокола, созывая братию к обедне. Прохор огляделся вокруг – а дрова-то почти все уже и перекололи. По крайней мере, сучковатых кряжей не осталось вовсе, так, всякая мелочь.

Проходивший мимо отец келарь, взглянув на послушников, одобрительно хмыкнул и благословил будущих иноков, не забыв напомнить:

– Ино, после обеда в трапезной задержитеся.

Задержаться так задержаться, Прохор знал зачем. Святое Писание изучать да труды книжные о жизни святых старцев подвижников. О Сергии Радонежском, о святых князьях-мучениках Борисе и Глебе, да о многих. И сегодня-то как раз день мученицы Акулины, Акулины – вздерни хвосты, как ее называли. А потому так кликали, что в это время оводов да слепней в воздухе кружило тучами. Незнамо как и пасти скотинку – на поле оводы да мухи, в лесу комары, вот и тощали коровушки, сбавляли удои. За неделю до Акулины сеяли гречиху, вот и в этот год посеяли, что осталось, – мало, да все в руце Божией. В монастырской трапезной сегодня, по обычаю, варили кашу для нищих – коих многонько набралось уже, не только свои, тихвинские, но и из московских земель, от голода да мора убежавшие.

Дожидаясь каши, нищие смирненько сидели на заднем дворе, время от времени крестясь на луковичные купола собора и кланяясь всем встречным-поперечным.

Прохор, проходя мимо, улыбнулся:

– Без хлеба да без каши ни во что труды наши! Как на Москве-то, православные?

– Плохо, мил человек, голодно, спаси Господи!

Нищие снова закрестились, запричитали, закланялись.

Подойдя к собору, Прохор вдруг увидал старых знакомцев – приказа каменных дел дьяка Мелентия и с ним – тонника Анемподиста, белоголового, высокого, сильного. Тонник, похоже, в чем-то помогал дьяку, поскольку не отставал от него ни на шаг, на поясе имел чернильницу, а через плечо – суму, из которой торчали какие-то пергаментные свитки. Интересная карьера получается у этого Анемподиста: был себе тонником, разводил для обители рыбу, а ныне – на тебе, при дьяке. Как же так получилось, что архимандрит его отпустил? Дьяк ведь по государеву делу здесь – сегодня Тихвинские монастыри осматривает, а завтра возьмет да уедет куда-нибудь в Новгород, Ладогу, Орешек или вообще в Копорье. Иванко, кстати, наказывал докладывать обо всем подозрительном. Разобраться бы вот только: тонник в помощниках у дьяка – это подозрительно или нет? Впрочем, чего тут подозрительного? Анемподист-тонник – инок грамотный, его-то архимандрит и дал в помощь дьяку Мелентию, тем более что они знакомы – чернец и дьяк.

Прохор решил даже подойти к Анемподисту поближе – отойдя от дьяка, инок как раз разговорился с каким-то монахом. Странная беседа была для чернецов – о каких-то нарядах. Куда им наряжаться-то?! Ряса да власяница – вот для чернеца самый пристойный наряд. Прохор придвинулся поближе, хотел понезаметнее, а получилось как всегда – ну-ка, этакого-то молодца да не заметить?! Тут уж совсем слепым надо быть.

Анемподист резко обернулся и, узнав Прохора, разулыбался:

– Рад тебя видеть, парень! Никак решил постриг принять? Богоугодное дело.

А говорил все так же, смешно, глухо – «покоукотное тело». Карел и есть карел – чухня белоглазая.

Прохор тоже растянул губы:

– А ты что же, при дьяке теперь?

– При дьяке? – Инок хлопнул глазами. – Ах, да… Помогаю тут, кое-что, волею отца настоятеля. Недолго, скоро в паломничество отправлюсь, в Кирилловскую обитель за Белоозеро.

– Ну, Господь в помощь.

– И тебе, и тебе, Проша… Да, ты вот что… – Анемподист отвел парня в сторонку. – Ежели словечко какое замолвить – не стесняйся, скажи. Я тут многих знаю.

– Да ладно, – Прошка отмахнулся было, но тут же передумал. Словечко? А почему бы и нет – чай, не сам по себе сейчас был парень, службу государеву исполнял, отчего сердце наполнялось гордостью, а ум… ум должен был бы наполниться хитростью, исключительно в интересах дела, но вот что-то никак не хотел наполняться. Вот и предложение Анемподиста едва не пропустил, а ведь бывший тонник мог бы кое в чем здорово помочь, если и впрямь здесь всех знает… если не врет.