«Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу…» Прописано: хладность металлов прикладывать к жаркому лбу. Птенец поедает свой дом – дожевать бы обои, прогрызть штукатурку туда, где маячит сверхпрочность, всесилие тела, ведущего жизнь к непомерному счастью. «Великий Учитель не мог ошибаться» твердят топоры, в морозную звонкость макаясь, завидуя перьям гусиным, что тратят чернильное нечто, скрипя по оконным просветам, сулить письменам упразднение буквы приходит мотив, его анатомия в целом понятна: скелетным молчаньем крепчает, но просит: «по небу разбросанный кальций нелегкими сгустками вспыхнет, лишь сгинет закат — среди надоедливых реплик встань, человек, подпирая плечом непосильный закон, тяготеющий к свету…» «Запрятаны горы – да так, что теряется обыск…» Запрятаны горы – да так, что теряется обыск, в жилище входя, обретя человечье обличье: не нам ли доярка несет молоко, чтоб занять утомленные рты? Животной едва белизной говорливость залепишь – и сразу погоня за вдохом высотным нагрянет как сумма идей на страховочных тросах всеобщей любви, в кармане махорочной пропастью запах несладкий зияет – и в пальцы толкает крупинки смягченья: им хочется с ветром смешаться, с прозрачным простором, сквозь пламя и вдох выходить в прибылое везде. «Нарост, что на ветке прибрежного времени сказан…» Нарост, что на ветке прибрежного времени сказан, в тебе накопился горчащий сомнением сок, столь желанный скоплению тли: пусть в погоде кишит кислородная тьма — ты жаждешь предстать ответвленьем, свою породить листву для попрания дней фотосинтеза – в этих законах так ясен обмен, что потребна сердцам хоть какая-то дымка; любовью не зря учиненный, смеркается полог, и дышат сквозь марлю, привычную к звону бидона, молочные струи, берясь ниоткуда, сгущаясь из отсветов звездных, разбросанных всюду по слову. Что тело? Всего лишь симптом восхожденья: настигла душа потайную вершину. «Застряв меж мирами, услышит зачем человек о себе…» Застряв меж мирами, услышит зачем человек о себе протяжное слово, оплетшее тьму проводами: «Твое безраздельное „я“ на экране, что стоном окрашен, взялось, посмотри, сопрягаться частями своими, ты этой подвержен томительной власти, но все же закончится время спасительным бунтом, нырком ясноглазым: бесстрастьем промоет вода первозданное зренье и солью разъест, возжелавшей проникнуть в глубины…» «Желание, ты – лишь костюм водолазный с неявным запасом…» Желание, ты – лишь костюм водолазный с неявным запасом алчбы кислородной, схватившей трахейную нежность; новейшая узость живет в мониторе – способна разъять молчальные створки, заставив моллюска ужаться во времени: нечего здесь растекаться бездушной прозрачностью часа – вот-вот призовут речевым перламутром процессы, подвластные разве что музыке: «чувствуй себя…» Поддельную сладость вдыхая, ритмичная нега картинок, нырнувшая в юношу, жемчуг текучий добудет. «Привычное дело: морская вода разбежалась по школе…»
Привычное дело: морская вода разбежалась по школе. В краю наводнений важнейшим предметом пребудет умение в книгах сыреющих видеть сверканье крупинок морских, позабывших хожденье по водам: кто выше ступни намокает, готовится пусть к пересдаче, строитель, что вновь не учел своеволий зали́вных, отправлен в толпу первоклассников – верить, бояться, терпеть; шумит и на берег выносит куски корабельных останков победное шествие общих идей. «Под маршем нащупан спасения нежный исток, но пока…» Под маршем нащупан спасения нежный исток, но пока нырнувший под музыку станет иссякшим дыханьем — проходят века, задевая лучистым плечом побледневшее небо: кого старшаки провоцируют, должен крепиться, держаться за это искусство стоять, не заметив угрозы, и площадь своим часовым циферблатом легко повторяет; не страшен синяк, ведь до свадьбы заря заживает, становится просто началом рабочего дня; а этот, построивший школу так близко к приливу, укутан слезливой лозой, возносящей морской виноград; в петлице – саргассовой веточкой стынет призыв к алтарю, придонная муть, облеченная властью немотной, скрепляет букварные узы, в каких проясняется память о всем, что будет тобой. «В правителе, верно, какая-то моль завелась, распустила…» В правителе, верно, какая-то моль завелась, распустила крылатые слухи о траченом слове, и нечему верить среди поисковых бригад, повторивших смещенье созвездий к счастливой стезе, проницающей эту округу и даже небесный остаток дыханья, спустившийся к нам с неподвластных высот; очнется правитель, ему – закусить первым делом всю горечь полуденных снов, обжигающих светом язык; какое посланье уходит в слюду, стекленея на лютом морозе, таким же посланьем – твердейшим, всесильным – едва обернется весна, так сразу слуга устремится в чулан – и, лаская стекло заготовок, у банки узнает, как блеск сохранить в солевом сокровенном растворе; лучи сохраняют свой вкус и в сплетеньях укропа, и чистым своим расширеньем во рту подчиняя рецептор; лети нафталиновой гранулой, гаснущий град, побивая оконные всходы узоров морозных – так, словно не холодом попранный холод попросит приюта в людском разговоре. |
