«На лестнице коврик резиновый, ты ли…» На лестнице коврик резиновый, ты ли дубинкой расплющенной слыл полицейской: спасибо тебе, не даешь поскользнуться, где мрамор сиянием жалким ложится под ноги, прожилкой ведя к сомнительным статуям: вовремя взяться за ум, заря, помоги им – и нечего ждать становленья, ступенями будут, ложась полированной пользой в обнимку с резиной, спасающей нас от всяких падений, ушибов, от зряшной нечеткости шага. «Заклинило что-то в ночных автоматах торговых…» Заклинило что-то в ночных автоматах торговых при выборе кофе и гендера, образа мысли и чая, сомнений и правды, нажатые кнопки тупы́ – западают, гудение жара рождая внутри, чреватое всплеском вахтерского гнева – охранные крики возносятся лестницей, вымытой отблеском вечных симфоний; чьи руки – твои ли, свобода, заломлены моллом — замолена тень от фонтана, что выключен, верно, вчера, а шелест воды заселился в банкнотные счетчики: верим, потоком к высотам поднимемся, станем оттуда звездой вразумлять механизмы, к страницам взывая: мечтой от вахтера хотели укрыться, но, мысля такое, едва ли заметим, что нас, монетой внутри отзвенев, выдает автомат. «В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним…» В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним с душой, заселившейся в тело… Плотнеющей сеткой захвачен простора кусок, если в каждой ячейке дежурит прозрачность – создать ощущенье, что выбраться в свет не так уж и сложно: зачем грозовое темнеет затишье слабей, чем перчатки голкипера? Поле в разметке своей находит ответы: пусть жажда границ, назначений и правил траву приминает – заря все равно разогнется, ведь стебель крепчает, как радость, политая гулом сердечным; где блесткие кресла похожи – взгляни с высоты — на кольца кольчужные, будем твердить о защите. «О воине павшем, что хладным клинком рассечен…» О воине павшем, что хладным клинком рассечен, о всяком его возрождении – душный спортивный задор, деревья в пыли и заляпанный голос, вы призваны к празднику дней; молчит человек, шевельнувший предливневым небом. Отчетливый звук теневого пинка кто вколачивал в мяч, на солнце иди – мы увидеть хотим, как ты движешься в свет, всю ладность твою превозносим расслабленным зреньем: зачем фокусировать оптику – станет размытость предметов помытостью: счастье – владеть морфологией, ведать себя. Что части твои, полувремя? Всего лишь куски оживающих слов, ползут собираться опять воедино, пока находим дыханье среди несмолкающих чувств, пришедших в себя доедать кислородный запас. «Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец…»
Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец: спеши кирпичу сообщить прямоту образумленных линий, изъятых из древних построек, от юртовой тьмы и неволи спасенных оседлым вниканием в ход отсырелых времен; распаду даровано право полюбленным быть, поглажены трещины ливневым воздухом, ласковым знаньем, прощенная плесень вливается в тело, давая бессмертье; достаточно ритма для речи – и можно о музыке знать лишь краешком жизни: плечом прислоняйся к плечу, товарищ, смыкая ряды обновленья, пока покой в сладкогласных цветах утопает и не за что – слышишь – нам не за что больше краснеть. «Тонувшие в сердце предметы хватались…» Тонувшие в сердце предметы хватались за все смысловые доступные связи: не ведать о хрупкости всяких соломинок, стиснутых крепко, когда не хватает дыхания, хватку ослабить сложнее, чем верить в творящийся замыслом обжиг. Всплывающий город мигает огнями о массе воды, звучавшей сквозь время, но правду не смывшей: где памятник вечным рабочим, темнеет земля, дотлевая; обломки поднять бы со дна да завлечь пересборкой себя в тишину – о подобных желаньях волна толкает волну, их касанье стремится предстать разговором о нашем единстве, об общности правого дела. «Обмакнутый сквер отряхает излишки фабричного дыма…» «Обмакнутый сквер отряхает излишки фабричного дыма…» — звучаний таких угловатых набросано много на душу, а все не прикрыть речевое зиянье, чье дно бессловесно; в портретах народа наметишься, свет, завлекающий нас в победные чувства: в древесном стволе засиделся незябнущий воздух, обмотанный мраком: привет, теплота, за вход в безмятежность запросишь словесную мзду, качался фонарь, наготой ослепляясь, роняя мятущийся отсвет; снимает одежду электрик, входя в мелководный целительный ропот, лицо превращающий в лик; как жаль, что вода по колено тому, кто остался. «Художник глядит на оборванный провод, на белые искры…» Художник глядит на оборванный провод, на белые искры, что падают в снег примешаться к всеобщему жгучему хладу; сквозь каждую вещь закоптелые лица рабочих прогля́нут, а он озабочен лишь кистью: распахнутый ящик палитры, зачем с косметичкой гиганта ты схож? Замышляется пудра на верхних слоях обесточенной воли народной: для чистого лба, для разглаженных мылом морщин шуршит порошок, нагнетаются жаром печным румяна, коль тело восходит сквозь сажистый вдох в золу, что не признана общим истоком. «Пыльца рассыпáлась, и в каждой крупинке маячил рассвет…» Пыльца рассыпáлась, и в каждой крупинке маячил рассвет, просеянный сквозь духоту автозаков – зачем же таким укрупненным масштабом тревожить уснувших друзей: созрела клубника, приземный туман прожигая насквозь восславленной алостью: чем залатаешь понятные дыры, коль слово твое слишком ясно и нити молчанья блестят прозрачностью этой небесной, что сходит к земле и плотнеет, предметные взяв очертанья в заложники? Нечем отбиться от почвенной сырости – брось легчайшие камни, что вмиг тяжелеют полетом безмерно — в ладонь возвратиться не в силах, ложатся на небе, надеясь дождаться строителя, бывшего всем. |
