«Сквозь кожу сосут комары добровольное время…» Сквозь кожу сосут комары добровольное время, не в силах взлететь, кучевым тяжелея нутром: «Кто небо засунул в тебя, комариный живот, не признал в гудении звездную взвесь, распыленную в пронятый воздух…» Для вдоха сырье разговором нащупано – вряд ли отпрянет, так что же ты медлишь, рассвет, заплутал в обесцвеченных звеньях метафор — конвойный грядет перекур, раздвигая границы дыханья; легко улизнет с постамента крылатый укус, где хлопкóм ладони прикрыто мгновенье… От пыли дыхательный путь протерт умозрительной ветошью, взятой из книг о днях комариной печали, о том, как свобода роится и просит сравненья о мире. «Согласно легенде, сбежавшая нечисть свои разроняла глаза…» Согласно легенде, сбежавшая нечисть свои разроняла глаза, они приживались во мхах, прирастая ко дням стебельковым: в глазницах иссяк дословесный, понятный сомнению клейстер, а может, его не бывало и вовсе; но лучше помедлить – рука офицера запрячет в нагрудный карман тишину, песнопение сажи, лесную прохладу, свивание гнезд, переставленный сумрак (все двигали мебель, отсутствие света к столу приравняв) — дыханье костра воспарит, обнимая всей жгучестью эту способность распасться золой, прожигая согласье с легендой сквозным ощущеньем: лишь это жилище укроет пришедшую зиму от стужи – и нас навсегда сохранит от вражьих рассказов, столь милых бессмертному сердцу. «Понятье былой чистоты отменил человек…» Понятье былой чистоты отменил человек, лицом ударяя в черничник, размазав остатки небесной воды по словам – и втирая свободу, как слезы, в дремучие щеки: над ягодной лужей, над сплющенным воинством тьмы качнутся неясные отсветы, вызрев своей высотой столбовой — засолена истина на зиму, стынет в стекляшках фонарных, а скушать нельзя, как в загадке-двустишье, невзрослые рты заполнявшем округлостью света, рожденного нудным спиральным гуденьем галактик, что заперты пользой внутри целевых и покорных предметов: для терпкости слова – кусты трепетали, казались запутанной вязью стремлений природных: застолье, ты – вечно, где соткана скатерть усильем сердечным, из нитей крапивных, каким не стрекать замаянный голод. «Придайте значение, люди, хоть беглой погоде облезлой…» «Придайте значение, люди, хоть беглой погоде облезлой — шерстинки спадают, искрятся последними струями ливня…» В пресветлом лесу побродить, чтобы значить тебя, затишье ушедшее, ставшее почвой для верных взрастаний: вот – чей-то пикник волочется сквозь время, цепляясь за ветви имен, вот – армия алчных искателей лезвийной мглой сыроежки срезает: им чудится в ножке гриба оборзевший от времени ствол — заросший, ружейный, утративший смыслом пустóты, но это – опушка, окраина чувства: никто не решится в глубины лесные нырнуть устремленьем за мелочным зверем. Кто значит себя, замыкая потоки на свет смысловые — идет с головой непокрытой: ничто не страшит расширенный воздух всеобщего сердца. «Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарь…»
Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарь сгореть от стыда дефиниций, лежащих в основе смерзавшейся власти; свое собираем вниманье – обломки империй, отрезки эпох находя: следы поцелуев на коже покрылись замысленным слоем времен; защитных касаний притравленный рой пуститься в погоню за памятью вéщей готов, пороемся в мусоре цвета небесной лазури, покуда лесные массивы приходят во сны патриарха, и ветви качают пустотность — охотники меряют шапку, что найдена в темных кустах: какого покроя вам нужно, дырявые ткани? На бирке написано слово «любовь», но пропахшие порохом мысли готовы в любую прореху скользнуть, устремившись за памятью вéщей – а тут говорное зиянье восходит на царство: свои не попутай детали, конструктор. «Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же…» Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же туманности в здешних местах, осененных прочтеньем; клевками напрасно назвали разрывы шрапнели, пороча прославленный клев, захвативший вниманье — в солдатском строю утомился просвет, попросил привального счастья, согретого пламенем райской махорки; гляди, как солдаты хватают чернеющий воздух голодными ртами: пускать пузыри сопоставленной речи, пока основатель войны учетом цветущих сомнений, как бог, озабочен: на этом закончится сходство, но взглянет ли кто чуть дальше, чем правда секундная, зримая болью… Наживка, чурайся людского жевка, ведь смешаться с молчаньем военным не хочет никто из бессмертных. «Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний…» Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний, принять эту реку со всеми ее берегами на веру — скажи, учредитель сердечного пыла: в цветочный устав внесен человек, словно пункт нулевой и незримый? Прозрачнейший шрифт израсходован, в жестах найдешь воздушность обычную, полную памяти, помнящей нас — когда утоление голода рыбьего фразы разденет, бесформенность выйдет вперед, наготы не стесняясь, на фронте нужны добровольцы – отбить у врага охоту казаться врагом, игнорировать сущность рыбалки; струится любовь сквозь тела, не цепляясь о ветви сплетений венозных и камни едва ль загрудинные тронув… Быть может, поднимется муть – изумленные застить глаза, но видеть не нужно в подводном биении, где достаточно быть. |
