«О голосе этом природном, цветастом, не скажут…» О голосе этом природном, цветастом, не скажут система одобренных знаков и символов четкий набор; в крыжовнике найдена колкость, но все же он принят в садовую негу – и трется о ветер, стараясь шипы затупить: все молчит зеленцой виноватой о знании детском, закинутом выше, чем кроны смыкались с дневной тишиной… От плодов не отдернуты руки: касанье кустов, словно правду, терпеть, представляя — выходит сквозь дверь болевую ненужная тьма – загостилась в податливом теле, как будто хозяина нет; о знании правил, законов, приказов недолго клубнике краснеть, воспрещая душе поворот к земле – ну а книгой предписана сладость, и нечего слушать немые растенья, что дышат в надзор полицейский, надеясь недоброе время согреть. «Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны…» Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны с бумаги прогорклой, пока не коснувшейся нашего вдоха — стена отвечала на власть, проницавшую зренье: откопаны корни, расспрошены комья земли о былом истоке событий – грядет перемирье: приди, часовой, на пост, разраставшийся дальше границ обесцвеченной песни; такие глубины зарделись, что лучше о сваях, творящихся звездным огнем, поведать, пока не расклеены буквы на лобных местах: «…в борьбе с неизвестным врагом не бывайте водой, иначе втечете под самую высь, в расстояние, в чуждую форму, в ненужную емкость, какую повергнуть должны…» Расклейщик смолчит о ведерке, где мутная жижа берется при вспышке небесной яснеть. «С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть…» С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть, моста замышляя строительство, чувствуя право себя обнаруживать глиной, нашарившей чистую воду; для брода родится река и глядит в человека с такой проявленной нежностью, что не чураться проявки – все легче; схоронена пленка в нутро аппарата — совсем как ушедший, что ждет световых отпечатков безмерности, выбравшей дерево, облако, речку и куст своими агентами здесь, где снуют чудеса тыловые; вербовочной сладостью липнет к душе поцелуй, соцветья и пчелы гордятся накопленным клеем. С любви необъятной не воду ночную испить приходит просвет, что казался себе человеком. «Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых…» Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых: огонь с поволокой, зачем человека влечешь — раскрошено зарево, искры творят подношение клюву, надето на воздух (поверить легко) перемирье, теперь не замерзнут следы речевые, рассветами полнясь; волокна пропитаны тем, чем стыдится погода предстать: о пасмурный полдень, для вдоха довольно морского величья, но лучше насущное мыслить – как сделать продажи источником неба, где звезды растут в необъятном числе; да, неба бывало премного, да все сдышали, себя нараспев поджидая в тени свободы, ветвящейся жаром, внимательным к песне. «Когда подбирается рабство к поверхности тела…»
Когда подбирается рабство к поверхности тела, земная прикормленной птицей напета броня — прозрачными латами можно дышать, обнажая словесную тягу к покою, восславив покровы, но прежде канат световой уловить на привычных частотах: свиванье, ты – принцип, какому подвержены волны, чье радио вхоже в столицу любви неизбывной. В эфире – лишь лязганье схватки, кольчужная примесь к прибрежью, надетому спешно на тело рассказанной мглы; здесь время подарит храбрейшему воину негу, покуда швартовы крепчают, вбирая веселость; ты, пауза между словами, себя рекламируй, непросто – остаток людской тишины продвигать. «Позиция власти освоена, можно экзамен сдавать…» Позиция власти освоена, можно экзамен сдавать, вытягивать шорох равнин, как билет с неподъемным вопросом: составлены фразы из шрифта подвижного – но, укрупняя масштаб, разглядим ли снующие танки, пехотную стать и прочее, ставшее буквами? Нечто под сердцем родится: гибрид песнопенья и крови, белковая шутка, одетая в синтез, — спасибо правителям, взявшим телá в обработку, довольно бесхозности дышащей, страстной, желающей жить, целовать, бесхозности, ждущей объятий и верного взгляда. Сквозь парк не пройти – обесточена ночь, что набухла в стекле фонарных гигантов, трясущих столбами с таким сладострастьем над чистой землей, что пора соитием света и почвы назвать обретение смысла. «Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских…» Творить излученьем знаменным в телах размягченных, людских новейшие органы, в прежний закон эволюции веря, — позиция власти, обретшей опору, латающей всякую брешь, куда проникали напевы, забравшие ритм цветочно-сердечных раскрытий: кто спорит, что жизнь скрестила биенья и – видимый нам – календарь лепестковый? Кто в «любит – не любит» оденет мелькание дней, обрывая пыльцовую нежность – хоть новым собой назовись, хоть прежнее имя зажги, как фонарик карманный, ступая по темному слову – тебя узнаю́т, направляя в глубины сердец сверхцепкое время, познавшее клады. «Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах…» Толченой скорлупкой яичной скрипит на зубах творожное детство – что крепче костей, напитавшихся правдой? Скользит, как медуза, расправленный флаг по высотам, над морем, сияющим льдинами, новая эра творится взаимозамен, замещений, ротаций, подобий: обрушатся стены, узнавшие в небе иную опору, но вряд ли откажутся от набухания перистой кладки, предписано золото – зренью, уставшему высь проницать, как будто схожденье на нет не окажется лезвийным, если в ладони теплеть топорищу и спорить с надменным металлом. |
