Так проясняется истина. Читая предыдущие книги Порвина, мы могли думать, что гуляем по своего рода картинной галерее – разглядываем живописные пейзажи, любуемся игрой светотени, отмечаем промельк крыльев веселой птицы, мерцание воздуха, густоту листьев. А это оказался не пейзаж, но военная карта-двухверстка, на которой обозначают укрепления, непроходимые места и господствующие высоты, планируют марш-броски боевых единиц, проводят стрелки будущих атак, готовятся к очередному наступлению. И не готовятся даже. Уже наступают. Гимны перемирия «Растений отмéршие части всё ищут работу, никто не возьмет…» Растений отмéршие части всё ищут работу, никто не возьмет засохшие листья на должность важнейшего смысла – сегодняшний день разросся, сумел заменить и прошедший, и будущий свет; какая удача, что можно тобой поступиться, рабочая сила. Три времени – это избыток, когда исправлять неуемное сердце достаточно только тебя – обучившийся правде – зазор. На месте раскопок растет изумленье: какое сияние древности! (вхожее в наши настольные лампы), какие победы! (мы их приглашаем в свои авторучки), чудесная весть! (заливаем ее в бензобаки) — есть место всему, и любому находится дело – успей учебный комплект получить, состоящий их всех элементов столь нужного «я», что бесплатно предложено нам, где царствует свежесть, продленная хладом. «Для ложных озер, что качнулись на белых лучах тишины…» Для ложных озер, что качнулись на белых лучах тишины, для воздуха, ставшего «почва», рассказан мицелий – ужели сверкнуло в руке грибника наторелое лезвие, став источником зимних метафор – по ним, по ступеням твоим смысловым восходит нутро, принимая секвенцию звука, игру на ветвях: для полых ветвлений нет места среди угасающей битвы, для яда нет времени – нужно сдавать в гипермаркет лесной урожай, расфасованный в шорох, с каким обнажается голод. Торговая музыка, тихие скрипы тележек, рядов изобильный гипноз, вы – главное в жизни, коль снегом хрустит на зубах нетленное облако, слывшее сердцу защитой; пока в новостях говорят о продлении мира, останками древних воителей полнись, отдел заморозки. «Отвлечь коллективную душу умелыми рейдами в клубах…» Отвлечь коллективную душу умелыми рейдами в клубах приходят нежданная слаженность, ясность, покой: фонариком светят в глаза: опознать расширенье труднее, чем в узких приказах ютиться семейством своим рядовым, покуда начальство не видит в пластинках диджейских: виниловый ствол несдающейся музыки, ты нашинкован кружкáми, и тянется с кухни такой аромат, для каких не бывает повторов; едва отвернешься – уже на погонах предвечные сэмплы, и плачет в сержантском кармане отъявленный бит, жалеет, что лег не под эти понятные строки — отбиться не в силах от пота служебного, что навалился всей массой. «Во тьме удлиняется время, свои раздвигает границы…»
Во тьме удлиняется время, свои раздвигает границы: застрявшие в теле куски арматуры, осколки пейзажа врастают друг в друга, сливаясь в единый скелет, обновив устройство людское: вот-вот, выходя сквозь понятие «жертва», обрящет сверхсилу глядящий в замедленный взрыв, растянутый шрифтом на триста страниц… До свиданья, учебник истории, встретимся в новой сердечности, в поле отмены: военным вторженьем прикрыта любовная жажда, и столь же чувствительны к свету глаза, как заря – к сокровенному зренью; усилием взгляда нельзя утаить времена, укрупнившие душу, пусть даже зрачком расширяется час, попадающий в сумрак, — есть слово о прочих дверях, что открыты тебе. «Маршрут корабельный историю, верно, продлял…» «Маршрут корабельный историю, верно, продлял, винты погудели – и стерли твое восприятие в пену…» – дослушать отчизну, обретшую слово, легко человеку, зовущему луч глубинами, давшими имя уходу войны, а ставшие чистым призывом – макнутся в прили́вную благость: так в чувство непросто прийти, если чувство слилось с просторным «везде», что потребны другие запасы: в лачуге алхимика небо кипит, ударяясь о стенки отчаянной колбы, забравшей прозрачность у древних дыханий; восполнена радость, призвавшая сонм кормовых пробоин, тебя утоливших, тобой утоленных. «Отплытье просрочено, стухли швартовы, заплесневел плеск…» Отплытье просрочено, стухли швартовы, заплесневел плеск: ты, в трюме слежавшийся сумрак, скажи: капитан корабля изгибом туземного времени в душную даль завлечен? Забыт на причале – в себе упакованный – вдох, маркировка блестит звездой европейской, сумевшей военную соль наверстать: упущенной сладостью входит заря в капитанские сны — прозрачны шелка, и манящие линии фронта вовсю медовеют, растаяла горечь прощанья: матросы восславить готовы касания пресные, речью возгонку творя тебе, привередливый груз отсырелого вкуса: с утра морской набираешь воды, тяжелея, надеясь пустить посудину эту на дно произвольного неба еще до заката. «Лазурь переварена, сытной прозрачностью жив…» Лазурь переварена, сытной прозрачностью жив отряд насекомых, отправленный в точку костра — кто знал, что огонь разрастется? Не видно с небес подробностей, въевшихся в знамя, какими дотлеет решимость народная всякую власть устранить: оставайся, душа, где зияют разбитые окна управы… Стекольщик осколок реки в задымленную раму вправляет, а птицы латают пиджак депутата – вытаскивать пули из тел — задача для клюва понятная: хваткостью песенной вынуть латунную гладкость истории, чуя железный сердечник, его своенравную стать принимая как данность. |
