Счастливое детство есть люди которые думают что куры и гуси в домашнем вольере – просто еда и ничего больше особенно если рядом плещется море моя бабка завела птичник вовсе не для того чтобы любоваться его обитателями и пейзажем любоваться ей было некогда – на все лето привозили ораву внуков однажды возвращаясь домой дед встретил бездомного рыжего котенка: бабке пришлось вывести у него блох а дед вылечил от поноса назвали кота Серунджан хвостатым фаворитам – старому Ваське и белогрудой Манишке пришлось примириться с новым любимцем к осени один за другим исчезали обитатели вольера за званым обедом был съеден запеченный с яблоками Пип большой толстый гусенок с короткой шеей его гнали сородичи – он вместо собачонки ковылял с нами на море лаять не умел но шипел очень грозно… он был настоящей собакой – причитала я – он был моим другом дед разбирался в дальневосточной кухне: и собак едят – сказал он грустно когда я отодвинула тарелку – китайцы делают из них пельмени моя дальневосточная страница была еще за горами Судоку звонит по городскому телефону чтобы не спрашивать дома ли я знаю – перед ней на тумбочке растрепанные старые сборники судоку полузаполненные квадраты девять на девять возможно она не дозвонится не каждую минуту я дома не потянется за смартфоном – это новшество она терпеть не может кладезь неприятностей и непроверенных слухов школьный секретер сына задвинут в неосвещенный угол где свет никогда не падал слева сыну давно за сорок для нее несмываемая нелепость – называть его гражданином мира в мужнин кабинет она не заходит еще не выветрился запах сигарет «Ява» еще за рядами нечитанных сочинений прячется ниша в которую она однажды заглянула искала нужные документы лучше бы не заглядывала… Народ Маракайя Есть славный народ маракайя не знает он кто я такая он в Андах живет а мой бы прилет воспринял от счастья сияя Уж если совсем затоскую – об этом стишок смаракую лишь несколько строчек без скобок без точек и съем на десерт маракуйю Скоро осень
Скоро осень разрисует ржой лепные потолки, на твоем оставит доме тень от памятной доски. «Это осень, это осень, – осмелев, свистит сквозняк, – объявляю: завтра сносим этот дряхлый особняк. Видишь, технику нагнали – самосвал, бульдозер, кран». А в твоем окне мигает затухающий экран. Напряжение теряя, сбоку лампочка торчит. Сердце слабое мерцает, боль привычная горчит. На рассвете в мутном небе – грозовые облака. Рядом плавают вороны, обалдевшие слегка. Покидают переулок, улетают в никуда. С потолка, гремя тазами, каплет ржавая вода. Время Всё напрасно? Всё не в счет? Время, ты меня не слышишь? Знаю, что в затылок дышишь, но люблю твой горький мед. Обгоняй, лети, спеши, упраздняй карандаши, скрип пера, бумаги шелест, всё, чего уже не ценишь, весь состав моей души. Сушишь горло, режешь ухо, ужасаешь мыслью злой. А строка жужжит, как муха, тщетно хочет быть пчелой. Из-под руки Легко любить тебя заочно, потерянный когда-то дом, с трубой поющей водосточной, со ставнями, с верандой прочной, с крыльцом, ходящим ходуном. Уже не мой платочек синий мелькнет в толпе на берегу. Я заполночный говор пиний давно припомнить не могу. Уже дрянной клоповник блочный теснит пейзаж моей строки. И не везет курьерский почту смотрящему из-под руки. Поутру Поморщась совсем не от боли, тебе говорю поутру: пора убирать в антресоли сезонную эту муру – две пары уставших сандалий, замызганный коврик и зонт, как будто мы век не видали ни воли, ни неба, ни понт. Нахохлясь, сидит на карнизе, почуя ненастье, сизарь, а деверь хлопочет о визе. Подводит его календарь. Нотрдамские пчелки Нотрдамские пчелки, бедные погорелки, вот уже две недели я не в своей тарелке. Растревоженным роем вы надо мной кружите, понабились в подушку, целую ночь жужжите. В старом застряли пухе, в левом скребетесь ухе. Я не хочу быть ульем, я обойдусь без меда, мне не по нраву ваша сладкая несвобода, соты, царица, трутни, зимние посиделки, но не могу покуда я разлепить гляделки. Сон меня держит цепко, чую, что влипла крепко. Вот уже завозились возле правого уха. «Есть, – мне жужжат, – старуха, и на тебя проруха, милости не дождешься, прошлого не воротишь. Если уста отверзнешь – худшего напророчишь!» |
