– Назия как-то обмолвилась мне о нем, – соврала она.

– Вот как?.. – скептично протянула Долли. – Я удивлена, что Назия вообще с тобой разговаривала после… – она не успела закончить: суровое лицо Парвин посерело от ярости, и Долли живо прикусила язык.

– Расскажи нам, о чем этот роман, Долли, – попросила Наурин. – Она была очень скрытна, когда дело касалось творчества. Меня интересовало, о чем ее новая книга, но она мне никогда не рассказывала.

«С чего бы ей тебе что-то рассказывать? – подумала Долли. – Вы с мужем вечно доставляли ей одни неприятности».

– О трех мужчинах, влюбившихся в одну женщину, – сказала она вслух. – Назия писала об отношениях этой женщины с другими женщинами, которые любят этих мужчин.

Фарид достал свой мобильник и, сощурившись, проверил сообщения. Затем поднялся с дивана, прижал телефон к уху и, бросив громкое «Алло!», пошагал вон из комнаты. Захлопнув за собой дверь, он убрал телефон от уха и вернул его в карман. По лбу тек пот, заливая дужки очков. Он нервно снял их и промокнул носовым платком.

«Один из трех мужчин, о которых писала Назия, – это я?» – спрашивал себя Фарид, убирая платок обратно в карман. Сделав пару глубоких вдохов, он отогнал свои страхи, списав все на муки совести – паранойю, которая не отпускала его с тех пор, как он влюбился в Назию. «Долли не стала бы публиковать книгу о наших с Назией шашнях», – сказал себе Фарид.

Он громко выдохнул и принялся нажимать на телефоне кнопки, не желая сразу возвращаться в комнату и слушать, как женщины будут обсуждать тайны и интриги, которые Назия, вероятно, вплела в свою последнюю книгу.

Тем временем разговор в салоне пошел именно по тому пути, что предвосхищал Фарид.

– Мне уже не терпится прочитать этот роман, – Парвин сверкнула улыбкой, полной энтузиазма, пряча за ней свои опасения. – Но звучит довольно автобиографично, не думаете? Или я слишком глубоко анализирую пересказ Долли?

– Пино! – прогремела Наурин, укоризненно качая головой. – Прошу, хватит говорить подобное.

Назии больше нет. Из уважения к ее памяти пора перестать припоминать ее старые ошибки.

– Она не то чтобы не права, – отозвалась Долли, – книга и правда в чем-то автобиографична. И да, Пино, – она о нас.

– И ты собираешься ее издавать? – угрюмо спросила Парвин.

– Успокойся, Пино, – сказала Долли. – Я вырежу все недостоверные эпизоды.

Парвин грозно зыркнула на нее, ей слабо верилось, что Долли сможет сделать изложение Назией их истории удобоваримым для публикации. Ее душил смутный страх, что в книге не будет ни слова о несправедливых поступках самой Назии.

– Ача! А с каких это пор ты стала поборницей правды?! – взревела Парвин. – И как ты поймешь, где правда, а где она дала волю своему богатому воображению?

– Я знаю, что поступаю правильно, – с раздражением бросила Долли. – Не смей поучать меня лишь потому, что тебе обидно и завидно! Кроме того, это художественная литература, тут сам бог велел давать волю воображению.

– Завидно?! – повторила Парвин, потрясенная такими обвинениями. – Мне нечему тут завидовать.

– Но тебе ведь обидно! – прорычала Долли, указывая на нее пальцем. – Ты все еще расстроена, что я забраковала жуткие истории, написанные тобой. Кажется, ты все никак не поймешь, что читателям гораздо лучше без твоих синдхских романтических саг. Да и кому вообще не плевать на твои попытки современной адаптации «Умара и Марви»[6]? Нынешние читатели хотят историй о шикарной жизни. А что ты знаешь о шике? Ты второсортная графоманка, бесконечно оторванная от реальности.

Слова Долли утопили Парвин еще глубже в ее болото комплексов. Она вскочила на ноги, вне себя от ярости из-за очередной жестокой пощечины от женщины, которой явно нравилось втаптывать ее в грязь.

Наурин выставила руку вперед и отклонилась на спинку дивана.

– Хватит, вы обе! – сердито нахмурилась она. – Это прощальная вечеринка для Назии. Не время для распрей. – Наурин поглядела на Парвин, затем обернулась к Долли: – Выпьем чаю, а потом я прочту вам записку, которую Назия оставила в своем дневнике. Думаю, это поможет разрешить этот конфликт.

Сабин сидела в кресле-качалке в комнате матери и глядела в окно на свинцовое небо. Слезы стояли в ее глазах, подведенных сурьмой, но по щекам не текли. Комната совсем не изменилась. Деревянная кровать упиралась в оранжевые бугристые стены. Розовая простыня была аккуратно подоткнута под матрас и укрыта таким же розовым одеялом, которое Назия купила в магазине на рынке Зайнаб во время одной из их тайных экскурсий, когда Сабин была совсем еще ребенком, а Салим – частью их жизни.

– Розовый – мой любимый цвет, – сказала Назия своей четырехлетней дочери, торгуясь с продавцом. – Будет отлично смотреться в нашей спальне.

Но они покупали простыни и одеяло вовсе не для этой комнаты. Та спальня осталась в доме, который им уже давно не принадлежал. Единственное, что осталось у Сабин от той комнаты, – смутное воспоминание из детства: мать лежит, растянувшись на кровати – подушка под локтем, ноги обернуты стеганым покрывалом, – и ждет, когда Салим придет домой. Сабин всегда лежала возле нее, забывшись глубоким сном, и разбудить ее мог только тихий, будто мышиное копошение, скрип двери, возвещавший о том, что отец зашел в комнату. Она по сей день слово в слово помнит разговор родителей в одну из таких ночей.

– Где ты был? – спросила Назия с горячностью человека, потерявшего всякое терпение.

– Мы обсуждали наш следующий шаг, – ответил он с отрепетированным хладнокровием. – Уже не первый год все идет не так, особенно после того, как были обнаружены подставные карты Джиннахпура[7], а тот майор заявил, что его похитили члены ДМК. Разве ты не помнишь, как они схватили еще больше наших, когда у партии обнаружили оружейные склады и пыточные? Дальше будет только хуже, Назия. Неизвестно, кого они выберут следующей целью.

Сабин провалилась в сон раньше, чем успела услышать ответ Назии. Прямо как ее отношения с матерью, этот разговор оборвался внезапно.

В отличие от комнаты из детства Сабин, эта спальня навевала мрачные воспоминания, от которых было сложно отмахнуться. Еще один аспект ее жизни в юные годы, который Сабин не сможет забыть. Однажды она проснулась и увидела, как Назия обнимает Асфанда в дверях. В таком нежном возрасте она не знала, как обсудить этот деликатный вопрос с матерью, поэтому решила промолчать – и это долгое молчание в итоге обернулось натянутыми отношениями. Сидя в комнате матери, Сабин вдруг поняла, что теперь навсегда запомнит эту спальню как место, где та провела свои последние дни.

Встревоженная этим сухим фактом, она уставилась на свое отражение в зеркале: на щеках теперь блестели слезы, темно-карие глаза покраснели. Сабин постаралась отгородиться от мрачных воспоминаний, найти какие-то светлые, счастливые, связанные с этой комнатой, но не смогла.

– Сабин! – пронзительный голос вырвал ее из грез. – Это ты?

Она повернулась к двери и улыбнулась Би Джаан, уже идущей к ней с распростертыми объятиями.

– Как ты, бети? – спросила экономка, обнимая ее и всхлипывая без остановки. – Мне все не верится. Она была так молода.

– Знаю, Би Джаан, – сказала Сабин, обнимая в ответ ту, на чьих глазах она выросла из задорной девчонки в циничную, недоверчивую молодую женщину. – Нашла ли она покой перед смертью?

– Не знаю. Она себе места не находила, когда ты переехала к Парвин-биби.

Сабин кивнула, не понимая, как реагировать на эту реплику. Когда она была маленькой, Би Джаан была ее няней, человеком, который понимал даже ее молчание, мог утешить одним взглядом, шуткой или сказкой, искусно переплетенной с реальностью и забиравшей все тревоги малышки. Ее тепло и забота заставляли Сабин верить или, по крайней мере, воображать, что Би Джаан и есть ее настоящая мама, что всегда задевало Назию за живое.