Проходит время. Кажется, будто я еду уже вечность. В автобусе врубили на полную катушку печки. Пот градинами валит с моего лба. Я полулежу в изнеможении на сиденье. Меня заебали шарады впередисидящей парочки. Мне мерещатся бесконечные гуси, летящие косяком, козел на одном берегу реки, жрущий кочан капусты, а на другом – волк, доедающий остатки человечины, и т. д. Я начинаю закипать. К горлу подступают волны блевоты, кисловатый запах во рту... Я кричу водителю, чтобы он сделал печки потише. Меня никто не слышит. Я ору сильнее. Бабка оборачивается и шикает:

– Тише, молодой человек! Водителя все равно нет!

Оборачивается ребенок – и заместо улыбки из белоснежных зубов я вижу зияющие дупла в черных зубах, гнилой запах поднимается у этого паренька из самых легких. Я в ужасе оглядываюсь, теперь уже весь салон смотрит на меня, и у каждого что-то не в порядке с лицом – где широкий кровоточащий нарыв, где порванная кожа щеки, а кое у кого и вовсе нет нижней челюсти. Меня тошнит на пацана. И весь салон наполняется зловещим смехом, при этом головы у смеющихся дергаются так, будто к ним подключили двести двадцать. Я в ужасе встаю и нажимаю на кнопку звонка над задней дверью. Холодный пот пробивает все тело сверху донизу. Как ни странно, автобус останавливается, двери открываются. Выходя, я замечаю мертвую тишину и безмятежные лица пассажиров.

Я стою на остановке. Мне видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Я гляжу на часы. Так и есть – 6:66. Через две минуты по расписанию автобус...

24.11.02, квартира Прыща на Фурштатской, 15 часов

Я проснулся от ужасной боли. Но если учесть, что я и не спал, можно сказать так – я пришел в себя из-за ужасной боли. Сначала было непонятно, откуда она могла взяться, но постепенно в сознании вырисовывалась не только картина сегодняшнего утра, но и события, предшествовавшие этому. Я постепенно вспомнил упавшего посреди белого круга света негра, погоню за нами, плутание по дворам и садам, старенький Opel, вспомнил и продажного мента, и незнакомку, и драку с Рубильником... Затем я попытался определить свое местонахождение. Это, очевидно, не мой дом: двум раздолбаям в пять часов ночи до Гатчины доехать достаточно сложно; совершенно ясно, мы не у Тесака – слишком рисково; получается, что мы спим опять у Прыща. Я аккуратно поднимаю голову и понимаю, что меня сверху кто-то сильно придавил. Пытаюсь аккуратно отпихнуть тело в сторону, но все бесполезно – слишком здоровый этот кто-то. Тогда я просто резко поворачиваюсь – и предмет скатывается в промежуток между моей спиной и спинкой дивана. Это Тесак. Мы у Прыща.

Я аккуратно, дабы никого не разбудить, встаю, одеваюсь и подхожу к окну. От центнера живого веса Тесака затекла шея и кисти рук – видать, ночью пытался отжать и спихнуть его. Болела прижатая к подушке рассеченная у виска бровь. Я потрогал ее – крови вроде нет. Значит все в норме. За окном серое небо согнулось над Петербургом, мертвецкая тишина и белый покой. Во рту царит хаос, и я бреду знакомой дорожкой до ванны.

Умывшись и насухо обтеревшись, я всмотрелся в свое отражение в зеркале – заспанное лицо с постепенно исчезающими следами сна, синий фингал под глазом, запекшаяся кровь на волосиках левой брови. Я потрогал нос и ощутил пронзающую все тело боль. В зеркале отражался человек, которому было что теперь терять. Незнакомку. Господи, я даже не знаю, как ее зовут! И где она живет... Я попытался вытащить свои воспоминания о прошлом вечере и ночи. Как и откуда мы ехали сюда к Прыщу? Все бесполезно, память молчит. А как она оказалась в машине? Как она оказалась в этой долбаной машине? Вот о чем я спрошу, подумалось мне, когда увижу ее пухленькие губки и услышу этот слегка надтреснутый голосок...

Захлопнулась входная дверь. Я вышел из ванной и сразу увидел стоящего на пороге Прыща.

– Ты чего так шумишь, люди спят!

– Какое там шумишь! – недовольно ответил Прыщ. – Три часа дня – пора бы и проснуться! Меня и так бабка чуть не убила из-за вашего прихода под утро.

– Подожди-ка, подожди-ка, – я хотел сразу все понять, но в голове слишком настойчиво гудело. – Как мы к тебе попали?

– Притащились ко мне вдупель пьяные, начали орать на всю площадку, мол, сами мы не местные...

– Вот, блядь! Ведь я даже этого не помню, – не скрывая своего удивления признался я.

– Это и неудивительно. Меньше пить надо в шесть часов утра!

Прыщ поплелся на кухню, я – за ним. Как гром среди ясного неба поразило это признание Прыща. Ведь последнее, что я помнил за истекший день, так это горячие руки незнакомки и отсутствующий взгляд Тесака. Все! Что же еще? И тут неожиданно, как секретные надписи на папирусе лимонным соком, начали проявляться в моем больном мозгу редкие воспоминания – закрытая станция метро «Садовая», драка с ментами из метрополитена, пиво, еще пиво, колодцы, колодцы, парадняки, лестницы, крыши, коридоры... Голова стала неприятно ныть, а пол – плыть под ногами.

– Вот и я! – качался из стороны в сторону, от одной стены кухни к другой Тесак.

Его лицо было белым, как бумага. Но при этом он слабо улыбался и выглядел, как выжитая после мытья полов тряпка. Удручающее зрелище.

– Тесак, посмотри на меня, – я своей фразой таки собрал его расплывающиеся по разным сторонам глаза в кучу. – Скажи мне, что произошло вчера ночью после того, как мы ушли от... Ну ты понял откуда!

Он почмокал губами и с расплывающимися в разные стороны глазами проговорил:

– Все, что я помню, так это взломанную дверь в вестибюле закрытой станции метро «Садовая», какую-то свалку-драку с пьяными ментами, пиво, колодцы, лестницы, крыши, коридоры...

24.11.02, деревня Николаевская (пригород Петербурга), вторая половина дня

Было часа четыре дня. Мы с бабушкиного рассольчика немного отошли, но земля все равно плыла у меня под ногами, будто я хренов моряк и в десятибалльный шторм вышел на палубу рыболовецкой шхуны. Мы взяли с собой Прыща – чтобы он контролировал нас. Мы ехали в деревню Николаевская. Мы ехали по просьбе Кати. Тесак позвонил ей от Прыща, когда более или менее отошел от похмельного состояния вместе с рассолом. После разговора со своей девицей он попросил и меня поехать с ним, просто так, за компанию. Якобы у Кати есть двоюродный брат, содержащий больную мать, и нам надо отвезти крупную сумму денег на операцию. Одна она не могла решиться на такой рисковый шаг. В моей больной голове возникали кое-какие вопросы (вроде: а почему бы брату самому не приехать за деньгами?), но я промолчал. Я понимал, я должен согласиться. Все же я должник Тесака с прошлого вечера. И мы поехали.

Всю дорогу я безуспешно пробовал задремать. Ни в метро, ни в электричке ничего подобного у меня, естественно, не вышло. Сильно ныли виски, сушь во рту и качка в голове должны были по идее доконать мое тело. Но странное дело, как только мы вывалились на перрон станции Николаевская, я сразу почувствовал себя намного лучше, голова прояснилась, а боль утихла. «Неисповедимы пути Господни», – помню, подумал тогда я. Я задаюсь вопросом: «Был ли отведенный мне путь расписан с самого начала и до самого конца, или я сам его сотворил? Был ли заложен в самом первом моем шаге и самый последний?» Вопрос повисает в спертом воздухе квартиры. Ответа нет.

Мы вывалились на железобетонный перрон станции, и из-за туч выглянуло солнце. Оно залило всю долину, увиденную после ухода поезда. Картина на самом деле не самая радостная. Только свет с небес смог несколько разбавить грузные краски поздней осени. Черноты было минимум – слишком сухая осень. Зато пожухлая от ранних морозов трава выдавалась на общем фоне пятнами непонятного зеленовато-блевотного цвета. Высокие тополя, обрамлявшие шоссе, выглядели, как овдовевшие жены на общем собрании в честь погибших подводников. Такие же безутешные, но одновременно четко осознающие, что если не сейчас, то рано или поздно им бы пришлось расстаться со своими мужьями. Когда каждый день думаешь о скорой кончине мужа, быстро привыкаешь к факту его реальной смерти. Реальное и виртуальное запросто соединяются в нашем сознании, когда виртуальное кажется неизбежным концом всего, что мы называем реальным. Т. е, нашу жизнь.