— Сегодня я не буду диктовать, милая Сильвия, хочу сам поработать пером. От бумаги исходит какой-то таинственный заряд, он будит во мне вдохновение. Так что вы свободны.

— Лев Давидович, меня пригласил к себе на вернисаж Давид Сикейрос. Вы не будете возражать, если я пойду?

— Не буду. Хотя помните: Сикейрос — отчаянный сталинист, как и все мексиканские коммунисты. Более того, я уверен, что он связан с ОГПУ-НКВД. Так что будьте начеку и ничего не рассказывайте о жизни на нашей вилле. Впрочем, я говорю глупости, вы это и так знаете.

Сикейрос умел устраивать вернисажи, гостей набралось уйма, жужжали, как пчелы, толпились у картин и усердно налегали на горячительные напитки, их разносили официанты в блузах художников. Великолепный хозяин — в центре внимания, на сей раз в буденовке и в сумасшедшей расцветки рубахе, свисавшей на галифе, заправленные в высокие сапоги, — своего рода дань русской революции. Дирижировал банкетом умело, обняв Клима за плечи, бровью указал на Сильвию, стоявшую у картины, тот отошел к Рамону, изысканному и неотразимому, и тоже проделал идентичный маневр бровью.

Нет места лучшего для заведения знакомств, чем вернисажи, особенно если не путать Гогена с Ван Донгеном, а последнего с Ван Гогом.

— Поль Джексон, — представился Рамон, американцев испанского происхождения везде пруд пруди. Мил, корректен, обаятелен, совсем не настойчив — Сильвии это понравилось.

Разговорились сразу, поразительно, но убеждения во многом совпадали, Поль читал всего Троцкого, хотя и не подозревал, что это — ее кумир и хозяин, беседу продолжили в кафе, довез Сильвию до дома и сразу удалился, такие в Мехико встречаются редко, каждый норовит выпить чашку кофе в спальне.

На следующее утро Рамон отчитался Климу, тот остался доволен.

— Не надо спешить. Как говорят, спешка хороша только при ловле блох. Старайся встречаться чаще, пусть она привыкнет к тебе, влюбится, как кошка. Дельный совет старшего товарища.

В отеле (скромном, как и подобало эмигранту-поляку) Клима ожидал сюрприз: в фойе, откинувшись в кресле и с длинной папиросой во рту, сидела Мария. Они молча поднялись в номер.

— Сюда нельзя приходить! — сказал строго. — Это нарушение конспирации.

— Зачем ты втягиваешь в грязное дело моего мальчика?

— Что за чушь? Неужели я не могу с ним беседовать?

— Неправда! Ты поручил ему внедриться в окружение Троцкого.

Вот так. Работаешь, бьешься, конспирируешь — и вдруг все коту под хвост! Ведь предупреждал, чтобы рот на замке, вот трепач! И главное — уже поздно менять! Перешел в контратаку, напомнил о служении революции, об общих идеалах, о мерзости либерализма и мещанства — что она хотела? чтобы он прожил жизнь мелким клерком? Сопротивлялась, возражала, говорила, что понимает умом, но не может сердцем. Наседал, уверял, что не опасно, что она — как наседка над цыпленком, закончилось поцелуями и постелью, впервые он ненавидел ее. Ненавидел, но надо любить, ненавидел красивую, но увядающую, раньше не замечал, сейчас ненавидел.

— Я боюсь, Клим… я, наверное, старею…

Если бы только это.

Операция обрастала мясом постепенно, расставляли пешки, фигуры пока держали в запасе, поселили Анну за углом улицы, она дефилировала мимо особняка, бросала белоснежные улыбки охранникам, ждать не заставили — начали напрашиваться на кофе, потом пошло.

С этим делом (с кофе) выгорело и у Рамона-Поля, тем более что без всякого актерства он влюбился в Сильвию, увлеклись оба вполне серьезно, вскоре о романе знал и Лев Давидович, и все остальные.

Однажды за чаем он ласково улыбнулся:

— Вы очень похорошели, Сильвия, уж не влюбились ли?

Вспыхнула от смущения и поперхнулась чаем.

— Точно! Влюбилась! Влюбилась! — включилась Наталья (о, женщины, даже революционерки и то обожают пообсуждать амурные дела!). — Скоро будем играть свадьбу!

— До этого еще далеко! — замахала руками Сильвия под добродушный хохоток.

— Позвольте полюбопытствовать, кому же посчастливилось быть вашим избранником? — кокетничал Троцкий. — Я ведь ревную.

— Вы — вне конкуренции, Лев Давидович! Вы же прекрасно знаете мою любовь к вам.

— Ах, да она ведь платоническая, а меня, старичка, как дряхлого Гете, все тянет и тянет к молоденьким цветочницам…

Это рассердило Наталью (Фрида еще сидела занозой в сердце), и она мягко отчитала Левушку за легкомыслие, а заодно и попросила Сильвию пригласить ее друга на ужин. В конце концов, порядочный, по ее словам, человек, журналист, хотя и начинающий, увлечен идеями Троцкого (и это главное!), к тому же еще был членом ячейки Четвертого Интернационала в США, да и скучно все время вдвоем и вдвоем, и очень даже кстати этот юноша, а то Сильвия слишком пялит глаза на Льва Давидовича… не повторилась бы история с этой потаскушкой Фридой. После чая немного подиктовал, Сильвия прилежно стенографировала: «Формулы марксизма, выражающие интересы масс, становятся все больше и больше неудобны советской бюрократии, ибо они неизбежно направлены против ее интересов». Поглядывал в окно на клетки с кроликами, они отвлекали, работа не клеилась.

Сикейрос не тянул, мероприятие наметил на 24 мая, ребята засучили рукава, изнывали от нетерпения. Обсуждали налет с точки зрения коммунистической гуманности, решили принципиально трогать лишь клиента, остальные заслуживали жизни, этого укокошить тепленьким в постели, время операции — 4 часа утра. Но кое-кто возражал: пришить и жену, и внука, выжечь каленым железом все дьявольское отродье, хватит болтать о буржуазной нравственности, когда миллионы африканцев умирают от голода, когда бедность и безработица на каждом углу!

Закон разведки: не класть яйца в одну корзину, развивать параллельные варианты, если не выйдет один, то выгорит второй.

Первый визит Рамона Меркадера на виллу. Вел себя совершенно естественно и непринужденно, охранники с наганами, торчавшими из задних карманов брюк, хотя и обыскали его в присутствии Сильвии, затем пропустили в цитадель.

Лев Давидович занимался кроликами, но мысли плавали в иных эмпиреях, вспоминал Старика и как наслаждались парижской кухней. Между прочим, кушали медальончики из крольчатины на поджаренных хлебных крутонах, гарнирчик был из шляпок свежих грибов, сваренных и тушенных в масле, — вкуснейшая штука! Не вылезали из дискуссий в Лон-жюмо, Ильич без этого существовать не мог — как-то сходили в Гранд-Опера, тогда он занял у Ильича туфли, они дико жали, а тот щурился и смеялся. Кто думал тогда о кабинетах в Смольном и Кремле? А там работали с утра до ночи, крольчатины, правда, не было, зато ложками жрали черную икру — сейчас пропаганда подает тот период как сплошное голодание, вплоть до обмороков Бонч-Бруевича, чепуха, конечно, но правильная: массы должны воспринимать своих вождей именно через эту призму, голодные любят голодных и режут глотки сытым.

Джексона он обласкал, похвалил за активность в рабочем движении, сразу же усек, что тот его действительно читал, а не делал вид, как некоторые, пригласил заходить, вполне достаточно для первого знакомства. Весело посмотрел вслед удаляющимся любовникам (они направились в комнату Сильвии, там засыпали друг друга поцелуями) и с болью вспомнил о Фриде: умна, беспутна, как Мессалина, талантлива, совершенно сумасшедшая, неужели это его последняя любовь?

Осталась неделя до рейда, Клим немного нервничал, неожиданно прибыл Красовский: Хозяин не дремал, держал операцию на особом контроле.

Все выглядело прекрасно: пьянка у Анны накануне, танцы и прочее с охранниками, после этого не проспятся и через два дня, главное — чтобы не торчали уши НКВД, в деле уже замешана масса народу, все трепливы, Сикейрос — прежде всего. Надо добиться, чтобы он вообще забыл о знакомстве с Энгером или Василевским, никаких ушей, пусть полиция считает, что с клиентом сводят счеты сами мексиканские коммунисты, никаких ушей — и точка!

— Если сорвется, Хозяин подвесит и тебя, и меня за яйца! — пошутил Красовский по-черному.