— Я люблю тебя, Мария, я люблю тебя…

Она плакала, она целовала, она была неистова, опустились на ковер, закрыв дверь на крючок.

Пошел на все.

— Мария, Сталин убьет меня, если мы не прикончим Троцкого. Ты должна это понять, должна помочь мне.

Только об этом, хватит высоких слов о преданности Идее, это приелось. Кажется, согласилась.

От Марии добирался на такси, шел проливной дождь. Рамон не удивился появлению Клима, сразу все понял. Говорили один на один.

— Рамон, Москва не понимает нас, Москва возмущена.

Рамон молчал.

— Рамон, тебе поручено великое дело. Ты войдешь в историю, тебе поставят памятники благодарные потомки, в твою честь будут слагать песни.

Рамон молчал.

— Рамон, ты не должен подводить нас! Не должен! Я прошу, я умоляю тебя!

Клим встал на колени, губы у него дрожали, это уже была не игра, а чистая правда, но не потому, что он боялся мести Сталина, он просто шел к цели, он болел за дело.

Рамон молча глядел на него.

— Хорошо, — сказал он. — И извини меня за малодушие.

— Ты настоящий коммунист, Рамон. Я буду ждать тебя в машине недалеко от виллы. Билет на самолет уже в кармане. Французский паспорт на имя Морнара. Вылетишь в Париж, а оттуда — в Москву.

— В машине будешь ты и мама.

— Мама?! — еще один подарочек, только этого и не хватало!

— Мама, — повторил Рамон. — Мама любит меня, а любовь приносит удачу.

Что тут возразить? Конечно, нарушение всех норм конспирации, черт знает что, за такие штуки Центр снимет штаны, впрочем, если дело выгорит, все обойдется, а если не выгорит, то и сообщать об этом нюансе не стоит.

Распрощались. Когда пошел к двери, увидел Марию, она стояла, прислонившись к стене, она все видела и слышала. Ну и черт с ней! Даже хорошо.

На другой день встретился с Рамоном в баре, принес схему окрестностей, показал улочку, где поставит автомобиль, предупредил, что в случае ареста после убийства (что маловероятно, хотя, конечно, очень вероятно, — сам себе был противен) следует говорить, что Троцкого убил из-за ревности к Сильвии, очень убедительно: ревность и не на такое толкает… Кроме того, Троцкий хотел направить Рамона в СССР для убийства Сталина, это еще одна причина. И веская.

День операции. Рамона везли в район Авенида Виена, он был бледен, но спокоен, поцеловал мать, крепко пожал руку Климу, снова поцеловал Марию, она протянула ему амулет, попросила надеть на шею.

Усмехнулся. Надел. Шел нарочито медленно, хотя внутри все бурлило, альпеншток лежал под макинтошем, ощущал его твердость, как бы не разнести всю голову, брызнут, не дай бог, мозги, он видел однажды, как по голове человека проехал трамвай.

У ворот почувствовал полный покой, наверное, амулет, так бы все время. Пропустили спокойно, никто не обыскивал, макинтош не удивил, — погода была переменчивой.

На сторожевой башенке (из нее просматривался кабинет Троцкого) новый глава охраны Роббинс и еще двое возились с сигнализацией, установленной совсем недавно.

— Сильвия еще не пришла? — крикнул Рамон.

— Нет, — ответил Роббинс.

Чудесно. И не придет. С ней никто не договаривался. Это — предлог появиться на вилле помимо статьи.

Пришел вовремя, Троцкий возился со своими кроликами, кормил самозабвенно, словно в последний раз. С неохотой оторвался, снял перчатки, закрыл клетки и отряхнул от пыли голубую робу.

Солнце выползло из-за туч, засветило ослепительно. Рукопожатие палача и жертвы. На балконе появилась Наталья, помахала рукой.

— Зачем вам макинтош в такую чудную погоду? — спросила она.

— По радио обещали дождь.

— А где Сильвия?

— Она ждет моего звонка. Мы завтра уезжаем в путешествие.

— Может, задержитесь у нас на ужин? — предложил Троцкий, хотя и без всякого энтузиазма.

Но Рамон отказался, сослался на предотъездные дела. В глазах стояла голова человека, на нее надвигалось железное колесо трамвая.

Спокойно.

Троцкий повел посетителя к себе в кабинет, предложил стул, взял принесенную статью, углубился в чтение. Макинтош с альпенштоком Рамон положил на стол, сам встал, сначала посмотрел на книги, потом остановился за спиной у Троцкого — тот делал пометки на полях, и это было интересно.

Спокойно.

Легко сказать.

Опять пошли флюиды, Троцкий повернулся, взглянул на Рамона, ему не нравилось, что кто-то стоит за спиной, поймал себя на мысли, что боится, устыдился — до чего дожил красный командир, вождь революции, не раз смотревший в глаза смерти.

Отвернулся, недовольно уткнулся в рукопись.

Время.

Рамон положил руку под макинтош, прямо на рукоятку, теперь не медлить, последний шанс. Он выхватил альпеншток, замахнулся и — черт! — Троцкий чуть повернул голову, снова хотел обернуться или почувствовал недоброе. Железное острие уже летело к нему, удар оказался неточным, во все стороны брызнула кровь.

Крик. Нечеловеческий, тонкий, протяжный, крик на весь дом.

Если бы только это.

Троцкий бросился на Рамона, словно разъяренный раненый лев, он вцепился в него, чуть не свалил, перемазал кровью. Рамону удалось сбить его с ног, но тот быстро поднялся, выскочил за дверь.

Охрана все видела из башенки, прицелились в Рамона, но испугались, что попадут в старика, Роббинс включил сирену, к кабинету уже бежали все, Троцкого качало, он держался руками за стену, глаза стали прозрачно-голубыми, лицо заливала кровь.

Наталья прибежала первой, думала, что он обо что-то стукнулся.

— Джексон, — сказал Троцкий без всякого выражения, сделал несколько шагов и рухнул на пол. Став на колени, Наталья склонилась над ним.

— Наташа, я люблю тебя, — сказал Троцкий и погладил ей руку. — Убери… внука, он не должен… этого видеть… ты знаешь… я чувствовал… я понимал, что он хочет… сделать… он хотел ударить еще раз… но я помешал ему, — Троцкий говорил медленно и с трудом.

Сирена гудела на всю округу, Клим и Мария молча посмотрели друг на друга. Все было ясно. Они еще ждали, ждали на всякий случай, Мария словно окаменела и невидящими глазами смотрела в пустоту.

Охранники набросились на Рамона, в руке у него прыгал пистолет, Роббинс с ходу бухнул его рукояткой револьвера по голове, снова кровь и кровь, Рамону скрутили руки, стали бить.

— Они заставили меня… Сильвия ни при чем… я не агент Сталина, — кричал Рамон бессвязно под ударами охранников.

Верный Роббинс слушал теряющего сознание Троцкого.

— Мы обсуждали статью… он выстрелил в меня из пистолета… я серьезно ранен… теперь это — конец…

— Он ударил вас киркой, — сказал Роббинс, но Троцкий лишь посмотрел на него мутными глазами.

Из кабинета доносились крики Рамона.

— Скажи ребятам, чтобы его не убивали, — прошептал Троцкий. — Он должен заговорить.

Кровь не унималась, шла потоком, словно вытекал весь гениальный мозг, Наталья стирала ее платком, вскочила, побежала за льдом.

— Позаботьтесь о жене, — сказал Троцкий Роббинсу. — Она со мной много лет…

— Все будет в порядке, рана не опасна, — врал Роббинс, сдерживая слезы.

— Нет! — отрезал Троцкий и положил руку на сердце. — На этот раз им это удалось…

Машины летели одна за другой, «скорая помощь», полиция, всякое начальство, промчались мимо улочки, где стоял Клим, он нажал на стартер, двинулся к центру. Мария, не шевелясь, глядела в одну точку, казалось, она сошла с ума.

На Рамона полиция тут же надела наручники, он не сопротивлялся, голова в бинтах, избитый и грязный. Увели в машину.

В машине «скорой помощи» Троцкого сопровождали Наталья и Роббинс, уже наступил паралич левой руки и ноги, тяжело дышал, диктовал последние мысли Роббинсу, тот записывал.

— Я близок… к смерти от… удара политического убийцы… я боролся с ним… он ударил меня… пожалуйста, скажите друзьям… что я уверен в победе… Четвертого Интернационала… вперед… — голос его все слабел, он гладил руку Натальи, умирал.

В самолете Мехико — Париж — Москва Клим Серов сидел полузакрыв глаза и совсем не испытывал радости победителя, выполнившего свой святой долг перед Отчизной. Стюардесса принесла газеты, без всякого интереса он смотрел на фото мертвого Троцкого с забинтованной головой.