Нет, из меня давно вытащили иголки. Ко мне заглядывают — думают, я заснула. Им надо освободить от меня кабинку. Так я ж и — того... заснула... или отъехала.

Они давно уже ушли, эти две, хоть приходили позже меня.

Не починит никто.

Как можно «починить» человека?.. Ведь это не механизм а... человек.

«Не починит никто» — думаю, не в силах отклеить задницу, встать, рвануть из своего убежища.

«Кати...» — всхлипывает, плачет Каро. «Ка-а-ати, мне так плохо. Они приедут сейчас, увидят меня и все поймут. Не бросай меня, Кати». Нам по пятнадцать лет. Я, хоть мне тоже плохо, так же плохо, не думаю ее бросать — спокойно говорю с ее мамой Гизелой Копф, фин-директором трансагенства Kopf Logistik, и нахожу в который раз, что зря Каро так их боится — мать, отца — вон, какие они нормальные и обходительные. Не требуют пустить их к ней в комнату, которую я решила было грудью защищать — а пусть, мол, отдыхает. А они тогда уже, наверно, все знали и поняли все. Это я не поняла.

«Не починит никто» — звенит у меня в ушах странная, страшная музыка. Весь остаток дня звенит.

Под эту музыку я роюсь на сайтах доморощенной психотерапии.

Не починит никто.

***

Глоссарик для ГЛАВЫ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ Все там же, не в Милане

термин — здесь: назначенная дата

— Что с тобой, конфет? Обидел кто? — спрашивает Рози, когда под конец рабочего дня заскакиваю в офис.

— М-м — м-м, — отрицательно качаю головой я — у меня ком в горле. — Я обидела.

— Че-го-о?

— Я обидела!!!

Не могу. Я не из хилых и не из истеричных, но... не могу.

Спешу по направлению к туалету, будто меня вот-вот стошнит. Она бежит за мной.

Успеваю — меня подкашивает аккурат за дверью, в предбаннике, где посреди сопливых рыданий я нечленораздельным полушепотом толкаю Рози шорт вёржн истории о том, как мой тупоголовый подростковый эгоизм, а после — мое сухарное... каменное... железобетонное безразличие ввергли мою подругу в долголетний, фактически неизлечимый психоз.

И хоть, конечно, ни к чему истерики и довольно уже одной помешанной, но...

— Сахарок, вот... что я за тварь... а?! — бормочу вся в слезах, тыкаясь в рукав Рози. — У меня что, там вместе с тем все остальное отмерло тоже... заморозилось?..

— Да ты чего! — пугается Рози. — Как можешь так говорить!

— Быть настолько пофигисткой... настолько равнодушной, чтоб не заметить...

— Никто ж не замечал...

— Да как я после этого вообще могу чего-то требовать от людей... Чего-то ждать...

— Да разве ж ты требуешь... и ждешь...

— ... когда у меня не в гребаном Милане, а вот тут, под носом — моя же собственная школьная подруга... Да так мне после этого и надо!

— Чего — надо?

— Я никому не нужна... кроме тебя и.... Каро... когда она в себе... Ну, маме еще. А всем остальным на меня наплевать. А мне, выходит, тоже наплевать! На всех!

— Ты чего! Вот дурная! Да разве ж всем на тебя наплевать! Никому на тебя не наплевать! Да тобой все восхищаются, ты что! Завидуют все, как один! Ты красивая, умная... успешная...

— У-умная... — всхлипываю. — Вон — даже тварь эту, Нину вовремя не распознала... умная... столько людей ей дала подставить... могла бы предвидеть заранее...

— Просто ты не ожидаешь от других западло, потому что сама никогда так поступать не стала бы. Потому что ты честная. Ты честная, ты справедливая. Ты сильная и смелая.

— Типичный портрет стервы, — замечаю, даже переставая всхлипывать.

— Неправда! — драматично восклицает Рози и, кажется, плачет уже сама. — Ты великодушная, отзывчивая, чуткая! Ты всегда готова помочь! А кто говорит обратное — несправедлив! И нечего таких слушать! Пошли они все на хрен! — она сморкается в платок.

— Да ладно тебе уже... — бормочу ей.

— Да блин... мне ее тоже жалко... — всхлипывает Рози.

***

Наплакавшись вдоволь с Рози, валю работать, вернее, дорабатывать.

Работу заканчиваю пораньше в надежде, что еще смогу дозвониться во врачебный кабинет, то бишь, «праксис» д-ра Херца. На фирме не хотелось — а вдруг услышит кто-нибудь. Вдруг кто-нибудь его знает.

Найти номер «праксиса» оказывается не сложно. Вернее, у него не только праксис, а при нем целая частная клиника со стационаром. Ввожу всю информацию, какую сумела подхватить, нахожу его вебсайт и думаю: он.

Конечно, когда, наконец, подрываюсь позвонить, в праксисе включается лишь автоответчик, которому я торопливо рассказываю, кто я такая и что хотела бы записаться на прием, если возможно, в этом квартале. Пока говорю, соображаю, что, если в этом квартале, то, считай — повезло. От этого становится тоскливо и вязко.

Внезапно в мои душевные потрясения вмешивается человеческий голос:

— Симон Херц. Слушаю.

— Здравствуйте, г-н доктор. Моя фамилия Херрманн. Катарина Херрманн. Я... хотела бы записаться к вам на прием, я... — вязкая тоска заставляет меня ляпнуть: — ...я знаю, у вас все забито на полгода вперед... я просто надеялась...

— Завтра подходите.

***

Ночь проходит неспокойно. Снится, что нам с Каро по тринадцать лет. Мы идем на единственный концерт британской бой-группы Blue в Берлине, а оттуда — прямиком в сауну Бикини-отеля, только вдвоем, без никого. Прямо в парилке распиваем шампанское, от которого она в этот раз не отлынивает.

Каро поднимает свой бокал и говорит:

— Пусть мне нельзя, но — за вас!

Почему снится эта белиберда, я понятия не имею, но надеюсь, что ждать прояснения недолго.

Назавтра заявляюсь в частную клинику в районе Берлин-Шпандау. В светлом кабинете с видом на Цитадель, скорее похожем на спальню с письменным столом и очень удобным диваном, меня встречает моложавый мужчина (я ожидала увидеть умудренного годами и опытом дяденьку), которому никак не может быть меньше лет тридцати семи-сорока, но угадывается, что он на них не выглядит.

С необычайно доброй, нарочито-чудаковатой, пронизывающей улыбкой, которая наверняка помогает ему в работе, д-р Симон Херц, профессор-психиатр и популяризатор психиатрии приглашает меня сесть.

— Чем могу быть полезен?

Его вопрос застает меня врасплох. Я живо оправляюсь от испытанного поначалу разочарования и чувствую, что этот «моложавый-худощавый», улыбчивый, с волнистыми темными волосами, поставленными «петушком», доктор с мягким голосом, наверно, действительно толковый терапевт, может, даже очень. От него исходит недюжинная ментальная сила — недаром же Каро к нему обратилась, недаром доверилась ему.

Вспоминаю об этом и мне вдруг с новой силой становится слезливо и охрененно плохо.

Подавляя рвущееся наружу: «Доктор, помогите...» — прошу д-ра Херца сквозь слезы:

— Пожалуйста, расскажите мне о моей школьной подруге.

***

Улыбка на его лице замерзает. Это не гримаса — это он «узнает» меня, вернее, решает, что теперь ему можно показать, что узнал.

Наверно, еще вчера он каким-то образом понял, кто я, поэтому втиснул без очереди в свой плотный график приемов. Наверно, потому что с Каро все очень плохо.

Херц лишь мгновение над чем-то интенсивно думает, затем, словно придумав и решив, говорит:

— Я не имею права, это вы, конечно, понимаете. Но...

Я начинаю понимать, прежде чем он и сам предлагает мне:

— ...а расскажите-ка о себе.

— С чего начать?

— С того, что ближе.

— Ладно, — вытираю лицо. — Этой ночью мне приснилась моя подруга. Единственная школьная подруга. Мы знаем друг друга с одиннадцати лет. Она знает обо мне все, а я только вчера узнала, что у нее... психическое... или психотическое... расстройство.

— Это она сама вам сказала? — заинтересованно спрашивает Херц.

— Нет.

Мне стыдно признаться, что я подслушала разговор посторонних людей, а затем полазила в интернете. Молчу.

— Понимаю. Продолжайте.

— Моя подруга рассказывала о том, как ездила в другой город, когда на самом деле ее там не было. Она говорит, что уже много лет там живет. Что у нее там... квартира, работа... Что у нее там выстроена целая жизнь...