Эрдель пытается поставить мне на пояс мокрые, грязные лапы, Дебс принимается давать ему команды, а Эрни просто и резко оттаскивает его от меня под недовольные возгласы Дебс.

Тут только замечаю, что ребята до того промокли, что мало чем отличаются от собаки.

— Сис, — тараторит Эрни, — нас из дома выгнали. Из домов. Мы тебя тут с утра ждем. У нас уже телефоны разрядиться успели. Мы у тебя перекантуемся пока? Втроем?..

— Ну, шутки у вас...

Чуть съежившись, они переглядываются.

— Вы ж прикалываетесь?

Робость их быстро проходит, и они хором «успокаивают» меня:

— Не-е, не-е, не прикалываемся.

— Как зовут-то его хоть?.. — спрашиваю зачем-то, будто что-то изменится от того, что я узнаю.

— Никак. Мы пока не знаем, как. В приюте взяли, у службы спасения собак Венгрии. Кличку нам сказали самим придумать.

— Рикки... фью-фью, — свищу я, а пес глядит на меня безразлично, но добродушно. — Ко мне, Рикки. Чего? — поясняю им. — В собачьей кличке надо, чтоб буква «Р» была. А на «Рекса» он не тянет.

***

Ночь проходит неважно. Эрни и Дебс, пользуясь случаем, беззастенчиво эксплуатируют мой диван, а собаку выставляют за дверь, чтобы не мешала эксплуатации.

Сначала эрдель, требуя, чтобы они его впустили, скребется к ним в дверь, затем — в другую дверь, то есть, ко мне.

Я пытаюсь делать, как его «хозяева» — не обращать внимания. Но пес, по-видимому, и через дверь слабину чует — начинает подвывать, затем негромко, но гулко и мерзко-требовательно тявкать.

Решительно вскакиваю, чтобы наехать на этих двоих и притянуть их за шкиряк к их зверюге, которая тем временем пробирается ко мне.

Добившись своего, Рикки растягивается возле кровати и преспокойно укладывает морду на лапы. До самого утра его уже не слышно, только чувствуется запах мокрой псины.

— А мы специально его не впускали, — поясняют за завтраком эти комики. — Дрессировали. Пусть привыкает спать в коридоре.

— Надеюсь, не у меня в коридоре?

— Не-е. Просто у Леи, — поясняет Эрни, — аллергия на собак. Ну, папа и взорвался. Если он приучится спать в коридоре, у нее аллергия будет меньше проявляться.

— Это вряд ли, — говорю с уверенностью, впрочем, тут же прикусываю язык. Треплю эрделя за ушами, а он лижет мне руку.

Просохший и накормленный остатками завтрака, Рикки оказывается симпатичным, вполне дружелюбным — и непослушным, как все собаки, с которыми никто никогда не занимался дрессировкой.

Но нужно же с чего-то начинать. Его черным глазкам противостоять чертовски трудно, когда он клянчит вкусное, но, хоть это и не моя собака, решаю проявить с ним твердость характера и не давать «со стола».

Они выводят его гулять, а я даю им денег на собачий корм. Потом Дебс удается до чего-то там договориться со своими мамашами, и она уезжает домой, а пса оставляет с нами.

Под вечер за Эрни приезжает отец.

Мы давно не виделись с отцом. Он всегда рад, если ему удается увидеться со мной и приезжает ко мне редко, но с удовольствием.

Теперь отец здоровается строго и сухо:

— Почему не сообщила, что он у тебя? Мать со вчерашнего дня себе места не находит, мне все нервы вымотала.

— Вчера я и сама не знала, что он у меня, — не менее сухо и не менее раздраженно отвечаю я. — Только под вечер узнала. Домой поздно приехала.

— Хочешь сказать, — отец до невозможности раздражен, неприязненен и неприятен — не помню его таким, — он вчера весь день проторчал с этой... пока ты там...

— ...работала. Пожары тушила. Да, — подтверждаю ледяным тоном, но отец будто не слышит меня.

Когда меня «не слышат» на работе мужчины, я непременно умею сделать так, чтобы услышали, и чтобы привыкли слышать и слушать, и делаю я это не стервозно и, выключив эмоции.

Сейчас это сложно.

— Катерина, — продолжает отец все так же холодно и жестко, — с Эрнестом в последнее время было непросто и это еще мягко сказано. Тебе-то он, конечно, не рассказывал: он чуть гандбол не бросил, еле-еле мы его удержали. Учится как попало, через пень-колоду. Связался непонятно с кем, как ни пытались мозги ему вправлять. Нет чтоб за ум взяться — доклад по физике в школе провалил. Просто отказался держать. По фи-зи-ке! Он, видите ли, у нас сам может выбирать, что ему делать, а чего ему не делать. А что ему, понимаешь, шестерку влепили — это ему как с гуся вода. Что у него отец — профессор по физике, что для отца это стыд и позор, ПО-ЗО-РИ-ЩЕ... Ничем не прошибешь. Он же у нас теперь собак подбирает — она, эта девка, небось, его подбила. Отец с матерью ему теперь не указ. Не ожидал я, что именно ты приютишь их. Что устроишь для них притон, — меня едва не выворачивает, — что дашь прибежище для их... аморальных похождений — не ожидал от тебя. Надеялся, что ты будешь ему примером... достойным примером... А ты... И что же дальше? Да ты им, может быть, еще и пить, а может, потреблять у себя позволишь?!..

Нет, здесь невозможно без эмоций. Замечаю, что мне трудно избежать их с отцом. Наверно, я не научилась держать себя в руках, потому что мне ранее не приходилось этого делать.

И меня накрывает злость, какой сама в себе пугаюсь и какая заставляет меня цедить сквозь зубы:

— Сожалею, если разочаровала тебя. К твоему сведению: это его девушке вы обязаны тем, что он гандбол не бросил. Она тоже у них играет, и весьма успешно. И если для тебя это сейчас новость, то, когда он в следующий раз будет о чем-нибудь тебе рассказывать, попробуй элементарно его послушать.

— Спасибо за совет, как мне должно воспитывать моего сына, — сухо отвечает отец, затем не выдерживает и — сердито, грозно так: — Своих заведи, потом советуй! Но для начала жизнь свою приведи в порядок.

Я рассердила его, за это он больно ранит меня. Похер — позже проревусь, а сейчас смотрю на него исподлобья и один лишь раз сухо и мелко киваю.

Мне хочется сейчас быть с ним холодной, деловой и жесткой, какой ни разу не была за все эти двадцать лет, как он ушел от нас, как принимал мою безропотную дочернюю покорность, мою возню с их сыном, о которой не подозревал, а сам не интересовался толком, как, чем и с кем я живу.

Отвечаю ледяным тоном, слегка повысив голос:

— Сожалею, если не оказалась достойным примером брату — но не тебе пенять мне на аморальные похождения.

Отец вспыхивает, глаза его расширяются. Он даже приоткрывает рот от такой неслыханности и начинает заикаться мне:

— Да... ты что...

Я же, наоборот, сужаю глаза и до невозможности сжимаю губы. Отец огорошен — такой он меня не знает.

— Катерина, — «подламывается» он. — Это очень неожиданно и больно — выслушивать от тебя упреки такого характера. Мог ли я думать, что у тебя настолько сильная обида на меня, что ты будешь мстить мне через моего сына... твоего брата... Нет, не мог. А как я жизнь свою устроил — не перед тобой мне за это отвечать.

— А мне — не перед тобой за мою, — парирую я. — И никакая это не месть. Я просто проявляю заботу о брате.

А вот по отношению к отцу я, кажется, только что проявила неуважение в словах и в интонациях, кроме того, выгребла застарелую обиду, которая — поди ж ты — копошилась где-то глубоко во мне.

Да и неправда это, что отец меня игнорил. А если и не во все лез, то я прекрасно обходилась без его вмешалок.

Конечно, я тут же раскаиваюсь в своих словах. Но как трудно произнести это вслух...

Отец оскорблен и обижен.

— Поехали! — требует он у Эрни, не глядя больше на меня.

— Собаку заберите! — требую я.

— Ни в коем случае! — решительно отрезает отец. — У Леи страшнейшая аллергия на собачью шерсть. Ребенок чихает, кашляет, вчера весь день глаза слезились.

— А мне его куда?

— Это не моя забота, — безжалостно заявляет отец и — Эрни: — О семье надо было думать, прежде чем такое устраивать.

А я, мол — не семья. Устроила притон... приют — теперь разруливай сама.

— Я что-нибудь придумаю, — обещает нам с собакой Эрни.

— А с тобой у нас отдельный разговор! — осаживает его отец.