Изучение тезиса о заговоре получило серьезный импульс вследствие того, что маниакальное представление о всемирном жидомасонском заговоре усвоила национал-социалистическая идеология. Кстати, научно-политические интересы самих национал-социалистов породили ряд монографий, которые, хоть и отмечены соответствующим клеймом, все-таки содержат обработку важного материала из первоисточников[34]. Джон С. Кёртис в 1942 г. в своей монографии о так называемых «Протоколах сионских мудрецов»[35] не увидел связи между праворадикально-фашистской и контрреволюционной теориями заговора, однако ее заметил Норман Кон в работе 1967 г., посвященной той же теме[36]. Правда, он только пересказывает тезисы Баррюэля, не вникая в их источники и предпосылки и не производя систематического анализа контрреволюционного конспирологического мышления[37]. Зато Лев Поляков в третьем томе своей «Истории антисемитизма» в 1968 г. кратко описывает происхождение тезиса о заговоре в Новое время уже в связи с христианскими антиэмансипаторскими тенденциями[38].

В работе «Политика безумия: правый экстремизм в Америке, 1790—1970» Сеймура Мартина Липсета и Эрла Рааба, вышедшей в 1970 г., показано, что американские правые радикалы по-прежнему используют антииллюминатский тезис о заговоре[39], а также рассмотрены предпосылки политического успеха подобной агитации в Америке. Липсет и Рааб тоже не предпринимают даже беглого рассмотрения генезиса контрреволюционного тезиса о заговоре и без детального анализа исходят из двух больших синтетических произведений, излагающих этот тезис (оба вышли в 1797 г.): «Памятных записок по истории якобинства» аббата Баррюэля и «Доказательств заговора против всех религий и европейских правительств, задуманного в тайных собраниях франкмасонов, иллюминатов и читательских обществах» эдинбургского профессора Джона Робисона.

Произведенный обзор степени изученности материала показывает, что работа о реально-исторических и идейно-исторических предпосылках контрреволюционного тезиса о заговоре, об истории его возникновения, различных проявлениях, а также практико-политической значимости может заполнить лакуну в научных исследованиях.

Между тем работа иерусалимского социолога Якова Каца «Евреи и масоны в Европе, 1723—1939», вышедшая в 1970 г.[40], отчасти заполнила эту лакуну. Поэтому нам нет необходимости подробно останавливаться на изученной Кацем социальной основе тезиса о заговоре применительно к евреям.

Хотя настоящая работа поначалу не задумывалась как социально-историческое исследование, ее основу по необходимости образует обзорное описание исторического фона — уже потому, что «история идей» не может существовать отдельно от «плоти и крови всеобщей истории». Чисто идейно-исторический анализ не позволил бы дать оценку практической важности рассматриваемых здесь теорий. В отличие от традиционной истории идей, производящей «внутренний смотр» идей, предпринятый здесь научно-социологический «внешний смотр» претендует не столько на имманентно-феноменологическое описание и анализ идей, сколько на установление взаимозависимостей между теориями и социальными реалиями[41].

Таким образом, предполагается рассмотреть реально существующие социальные группы и образцы мышления, которые предполагают некое ожидаемое поведение (Verhaltenserwartungen) и предопределяют его типы (Verhaltensweisen). При этом следует обратить внимание на социально-психологическую категорию страха, становящуюся «центральной проблемой науки»[42], поскольку подлинный (реальный) страх в кризисных ситуациях имеет тенденцию превращаться в невроз преследования.

Поскольку оказывается, что для представлений о существовании некоего заговора, направленного против исконного социального строя и исконной системы ценностей, — представлений, часто сопровождаемых бредовыми пугающими видениями, — конститутивными были традиционные, в частности религиозные, категории мышления, это может служить подтверждением тезиса Макса Вебера: «„Образы мира“, создаваемые „идеями“, очень часто служили вехами, указывающими путь, по которому следовала динамика интересов»[43].

Использованные нами источники неоднородны по своей природе: это как политически значимая публицистика в самом широком смысле — от анонимных памфлетов и периодических изданий художественной и религиозной литературы соответствующего времени, — так и позднее опубликованные дипломатические реляции, частная переписка и, наконец, доклады тайной полиции.

В этой связи следует заметить: ныне покончено с заклейменной Отто Хинце «ложной ученой важностью», которая долгое время запрещала всерьез заниматься «лжеучением», даже если таковое повсеместно воспринимают как истину[44]. Отказавшись от «подъема к вершинам» в стиле Фридриха Майнеке, который в основном обращался к «крупным личностям» и изо всех сил избегал «широкой равнины так называемого общественного мнения», равно как и «мелкой политической поденщины»[45], мы были вынуждены обследовать именно эти области, ранее остававшиеся в небрежении[46].

Хотя нельзя было использовать автоматизированную обработку литературы, только проходящую стадию испытания и возможную лишь при однородном исходном материале, автор все-таки ставил своей целью квалитативный анализ содержания этой литературы[47]. Такой анализ должен был, выявляя функциональные связи, дать возможность, во-первых, делать квалитативные высказывания, во-вторых, выдвигать гипотезы, подкрепленные эмпирическим материалом. Ради этого описательную, хронологическо-историческую форму изложения автор сочетал с систематической, для которой менее важна историческая личность и которая стремится упорядочить и интерпретировать «данные истории и современности с помощью независимой системы категорий»[48].

Проработанные нами документальные материалы заслуживают особого внимания уже потому, что они не просто малоизвестны: часто, несмотря на их публицистический характер, для получения к ним доступа потребовались большие усилия и огромное терпение[49].

Ослабление традиционного, сословного социального устройства, как и соответствующего этому устройству средневекового мировосприятия, что еще до 1789 г. христианско-консервативные круги порой объясняли заговорщической деятельностью философов и масонов, было обусловлено сложными процессами социальной и духовной истории.

Абсолютистская система управления, возобладавшая в главных континентальных государствах Европы после длительной борьбы с сословиями, открыла путь для глубоких изменений в социальной и идеологической структуре общества. Она не устранила сословную структуру общества, но наложилась на нее. Характерная для этой новой системы концентрация административной и военной власти в руках монарха возникла как реакция на политические потребности. Войны XVII и XVIII вв. особо наглядно показали всем государствам, пытавшимся утвердиться в европейском концерте держав, необходимость формирования, а значит, и финансирования профессиональных армий, что, в свою очередь, требовало превращения бюрократии в эффективный инструмент, пригодный для полного освоения и целенаправленного умножения ресурсов.