«Входи, не бойся, ты желанный здесь гость».

«Вот оно и все, — в ужасе подумала Акме, ощущая, как ее непреодолимо тянет внутрь, осознавая, что это ловушка. — Глупо сопротивляться, ибо разве не к этому шла я из самой Кибельмиды? Не об этом ли говорила мне Аштариат?…»

Решительным чеканным шагом направилась Акме к черной арке, за которой виднелась лестница, уводящая ввысь, и голос зачаровывал ее все сильнее.

— Акме! — потрясенно воскликнул Лорен, ворвавшийся в зал, чувствуя, что сестра покидает его. — Подожди нас!

Девушка обернулась, и целитель поёжился — глаза заливал лазурный свет. За его спиной собрались изумлённые спутники.

Даже сквозь тёмное беспокойное забытьё она трепетала. От горя, от боли, от тоски.

— Лорен! — она подошла к нему, все понимавшему и затрясшемуся, и обняла его.

— Нет! — он отшатнулся от нее, как от прокаженной. — Мне не понять твоих нежностей. Не гляди на меня так, будто прощаешься!

— Там вам нет места.

— Я не пущу тебя, — сказал Гаральд.

Акме улыбнулась, потеряно, пусто, уже не принадлежа этому миру. Для начала она подошла к Плио, взяла за руку, подвела к Лорену, соединила их руки и прошептала принцессе на ухо:

— Береги его.

После она подошла к Гаральду и прижалась к нему, словно испуганное дитя.

— Не пущу тебя… — прошептал атиец, страстно, отчаянно. — Ты обещала стать моей женою. И ты ею станешь…

— Ты бы пожертвовал собой, если бы от твоей жертвы зависела судьба стольких людей?

— Какое мне до них дело?! — вскричал он, крепче сжав ее. — Ты не покинешь меня!

Акме улыбнулась. Отсутствующе, изломанно. Она обнимала Гаральда не только руками, но и всей душою. Ее губы коснулись его щеки, и она тепло шепнула ему на ухо:

— Я люблю тебя, Гаральд Алистер.

Огонь заструился по ее жилам, придал ей сил, она отпрыгнула на несколько шагов назад и разлила между собою и остальными пылающую стену огня. Он не причинял им вреда, но отталкивал каждого, кто пытался приблизиться к нему.

— Акме, вернись! — в неверии и в маниакальном ужасе закричал Лорен, но девушка развернулась, бегом преодолела расстояние, которое отделяло ее от арки, скрылась во тьме узкого коридора, и ворота с могильным грохотом захлопнулись за нею.

Огонь погас, и путники кинулись следом, но ворота и не вздумали открываться. Среди них не нашлось силача, который бы пробил древний заколдованный камень, а сила Лорена могла лишь исцелять. Напрасно он бился о глухую стену перед ним, криками, проклятиями, зовом и своим светом пытаясь открыть ворота и вернуть сестру.

Прошло несколько минут, в течение которых друзья ушедшей волновали Иркаллу своими горестными криками. Никто не отозвался, ворота не поддались.

Вдруг неподалеку, из глубины, едва приглушенный толстой стеною, раздался женский душераздирающий вопль боли. Акме кричала долго, раскатисто, жалобно, то постанывая, то всхлипывая, то рыча. Это было страшное нечленораздельное «А!», перевернувшее душу тех, для кого она хоть что-то значила.

Так кричит человек, которого режут живьем или сжигают на медленном огне. Так кричит человек, не заботившийся о том, как звучит его голос, что подумают о нем люди, что скажут. Так кричит человек, лишенный здравого смысла от боли, лишенный осознания действительности, позабывший все на свете, оставшийся один на один со своими непереносимыми мучениями.

— Ло…ааа!..ррреааа…! — это было последнее, что она провизжала, и все затихло.

Ни звука не раздалось вновь.

Гаральд с воплем ужаса вновь кинулся на стену, готовый рвать ее ногтями. Невообразимый крик любимой звенел в его ушах, в его душе, в его сердце, и более никогда он не забудет его.

И задрожала, завыла, утробно зарычала Иркалла, тряся свои стены, разрушая свои пещеры, засыпая их камнями и многовековою пылью. Ее накрыла тьма, и захлестнуло пламя, новое, свежее по силе, наполняя все жилы ее и возрождая к жизни.

Это был вой приветствия.

Кунабула торжествовала.

В шатре Его Величества Трена было темно. В углу горела одинокая свеча, тускло, безмолвно, будто страшилась потревожить государя. Тяжелые раны и от яда почерневшие участки на теле не позволяли королю заснуть. Он глядел на потолок затуманенным взором, и ему казалось, что шатер падает и на него, будто войска Кунабулы, чтобы похоронить под своими безбрежными складками. Не было ему ни покоя, ни горя, ни страха. Лишь тяжкая тоска, которая давила на него сильнее видений.

— Ваше Величество, вам нужен крепкий сон. Сомкните глаза. Я буду охранять ваш покой.

Эти слова, звучащие в устах акидийской королевы, которая не покидала поста сиделки вот уже множество часов, казались двоякими.

— Если я сомкну глаза, боюсь, мне уже не посчастливится открыть их вновь, — тяжело, хрипло ответил Трен, чувствуя прилив сил от раздражения.

— Ты выздоровеешь, Трен, — прошелестела побледневшая от недосыпания Аккаста, низко склонившись к нему, заботливо глядя на него.

Где-то в углу грозной тенью маячил королевский целитель, миларец Скипий, которому Дарон и Аберфойл Алистер приказал не оставлять короля наедине с акидийской королевой. Вот уже сутки целитель не нарушал этого приказания. А Трен чувствовал его защиту. Ибо, как бы не страстны были ласки Аккасты, он не доверял ей нисколько.

— Мне не заснуть, — отвечал Трен, — как бы ни тяжела была моя рана. А знаешь ли ты, почему, Аккаста? Боль душевная сильнее боли моего тела. Я осознал свою ошибку. Беспечность и горячность всегда были мне свойственны. Лишь после гибели отца мне пришлось забыть об этой черте своего характера. Гибель моей Эрато и вовсе отлучила меня от радости. Я стал мрачен и потерял волю к жизни. Но у меня оставалось два сына, которым я еще недавно мечтал передать свою власть, как мой отец передал власть мне. Я стал жить ради них и ради государства, которое готовил для них. Беспечность ушла, но осталась горячность, мрачная, раздраженная. И эта горячность позволила мне отправить на бойню обоих своих сыновей, — все, что осталось мне после любимой женщины, все, что оставалось у меня. Если Карнеолас не перейдет к моим сыновьям, кто продолжит мое дело? Мои сыновья — самые достойные молодые люди, а я не снизошел до того, чтобы лучше узнать их, чтобы прислушаться к их мнению по тем или иным вопросам… Я недооценивал их обоих, Аккаста, хотя готовил Дарона себе на смену, а Арнилом занимался до того редко в последние три-четыре года, что и вовсе забыл, что он за человек. Да и не знал. Я полагал, что он способен лишь прожигать жизнь в сомнительных удовольствиях — вине и обществе порочных женщин. Он отправился в Кунабулу за юбкой Акме Рин. Она погибла, а он не сдался. Он продолжил путь, несмотря на то, что может вовсе не вернуться. Он это знает прекрасно. Сейчас сын мой кинулся на помощь своему кузену, Густаво, хотя был не обязан этого делать. Он далеко от меня, мой сын, сражается, возглавляет армию Карнеоласа вместе с генералом Капуи.

О, как я раскаиваюсь! Как виноват я перед ними, Аккаста, как грешен! На смертном одре своем открываю я душу не им, а тебе, моему вечному врагу, королеве вражеского государства, которая мнит из себя моей возлюбленной! Вы все — лжецы! И сыновей моих предадите! Сожрете, как только меня не станет!

Трен заворочался, мучительно постанывая.

— Нет-нет, Трен! — оглядываясь на целителя в поисках помощи, воскликнула Аккаста, пытаясь удержать его, утихомирить. — Я не враг тебе! Я не предам твоих сыновей! Альвария никогда не предаст Дарона! Акидия не предаст Карнеоласа! Возьми сердце мое, и я!..

— У акидийцев нет сердца… только яд!.. — в забытьи кричал Трен, корчась от горя и страшных болей. — Эрато, прости меня, я виноват перед сыновьями нашими, перед тобою!.. Дарон! Арнил! Аберфойл, защити их!.. Только в них душа моя!..

Его стоны разрывали душную июльскую ночь и сотрясали тех, кто остался защищать раненого государя.

Раны Трена были опасны. Скипий и другие опытнейшие целители Карнеоласа и Нодрима сбивались с ног. Промывания, кровопускания не помогали. Яд был столь силен и стремителен, что целители начали опасаться за жизнь государя.