Хуже осенью да зимой. Частенько приходилось ночевать под открытым небом, а вся защита от ветра и холода — натянутая на кольях плащ-палатка. Хорошо, если костер разложить можно.

И были мы рады-радехоньки, когда встречалось хоть какое-нибудь жилье. Иной раз столько нашего брата в избу набивалось, что яблоку негде упасть. Солдаты лежали вповалку на полу, а кому и такого места не доставалось, дремали сидя, уткнувшись головой в колени. Но выбирать не будешь. Дождь, слякоть или лютый мороз, а в избе как ни есть тепло и крыша над головой.

…Километров двадцать отмахали мы пыльными проселками, пока объявили дневной привал.

Приветливый березняк с тихо булькающим родничком укрыл нас и от палящего солнца, и от немецкой авиации. Здесь было так мирно и спокойно, что не хотелось думать о войне.

Я сбросил с себя амуницию, повесил автомат на сучок и повалился на траву. Уже лежа на спине, вытер платком вспотевшую под каской голову.

В воздухе надо мной плясали пылинки. Сквозь листву березы пробивались редкие солнечные блики. По белоснежному в черных рябинках стволу, будто изучая его, полз муравей. Он поднимался все выше и выше, не страшась огромной для него высоты.

Низко гудя, словно маленький бомбовоз, деловито пронесся желтый с черным пояском шмель.

Уже через десять-пятнадцать минут все отдышались, умылись.

Подвесили между рогульками котелки. Аппетитно запахло гороховым супом и гречневой кашей.

На сухой паек и концентраты перешли мы не по своей охоте. При выгрузке из эшелона набросился на нас немецкий истребитель. Зенитчики тотчас в оборот его взяли, но две-три очереди выпустить «мессер» успел. К счастью, никого не ранило и не убило, а вот полевая кухня сильно пострадала. Решето получилось, а не кухня. Хочешь не хочешь, пришлось в котелках готовить.

Я стоял на коленях перед небольшим костерком и разогревал тушенку. Тем временем Коля Иванов, дружок мой, выложил из своего «сидора» (вещмешка) на вафельное полотенце несколько кусков рафинада, нарезал хлеб…

— Вот сейчас закурю и принесу воды, — сказал он. — Чайку сообразим после обеда.

Он свернул козью ножку из крепкой моршанской махорки и выхватил из огня тлеющий прутик.

Тут к нам подошел ефрейтор Вася Шмаков. Присел на корточки рядом со мной, покосился на тушенку и смешно наморщил нос.

— Братцы, может, меня примете в компанию? Пришел я не с пустыми руками. Буханка хлеба имеется, несколько картофелин, луковица… Ну и граммов двести… — Шмаков подмигнул, щелкнул пальцем по обшитой сукном баклажке на поясном ремне. — Что оживились? В баклажке самая обыкновенная водичка. На общий же стол могу предложить граммов двести… сухой колбасы! — Где и как попала она к Василию Шмакову — секрет изобретателя. Но колбаса имеется, а это сейчас главное…

Вся рота знала, какой у Шмакова редкостный аппетит. В один присест Вася легко мог уничтожить двухдневный сухой паек. «Терпеть не могу, — говорил он, — таскаться с продуктами. Война есть война — еще убьют ненароком, добро пропадет. Нет, лучше уж съесть не отходя от кассы».

Мы с Ивановым, словно сговорившись, удивленно посмотрели на Шмакова. Подумать только: Вася предлагает нам колбасу!

А Шмаков откашлялся, вытер ладонью губы и продолжал:

— Вы, конечно, решили, что от жары пли по какой-то другой причине аппетит у меня исчез и потому я такой добренький. Не-ет, братцы! Просто знаю себя. В моем «сидоре» колбаса долго не удержится, и убедительно прошу взять ее на сохранение до вечера. Как раз на троих поужинать хватит. Поджарим с картошечкой и лучком… М-м-м! Вкуснятина! Одним словом, учитывая мой вклад в общее дело, надеюсь, поделитесь тушенкой…

Мы переглянулись с Ивановым — поняли друг друга без слов. Ладно уж! Что поделаешь?

— Согласны, поделимся, — махнул я рукой. — А то, чего доброго, еще умрешь от голода в жутких судорогах.

— Знаете, братцы, до войны я прилично зарабатывал и к разным деликатесам пристрастился. Просто гурманом стал. Индейку с абрикосами едал, фазана в красном вине… Судака с грибами… Куропатку с апельсинами… — Он вздохнул. — Но вкуснее тройной ухи ничего нет на свете. Всякая уха хороша — и стерляжья, и уха по-марсельски, но тройная… — Шмаков замотал головой и сладко облизнулся. — М-м-м!.. Теперь, конечно, не до всяких там разносолов, была бы грубая деревенская пища.

— Что еще за пища? — пожал плечами Иванов.

Шмаков посмотрел на него и ухмыльнулся.

— Бывалый солдат, а простых вещей не знаешь! Грубая деревенская пища — это масло, сало, молоко, сметана, яйца…

Он рассмеялся, довольный своей шуткой.

Рассмеялись и мы с Ивановым. Вот уж этот Шмаков на выдумки горазд! Штукарь, каких поискать!

Я снял с огня круглый армейский котелок с дымящейся тушенкой и скомандовал;

— Отставить разговорчики! Подсаживайтесь ближе! Васю не требовалось упрашивать и уговаривать.

Он мигом достал свою алюминиевую ложку.

Вскоре от тушенки осталось одно, как говорится, приятное воспоминание.

Приступили к чаепитию. Сахара у Шмакова заведомо не было. Еще накануне он расправился с ним, приговаривая свое: «Убьют — пропадет…» Мы пожалели его и выделили из своих запасов.

Чаевничать все мы любили, и одной кружки на каждого показалось маловато. Шмаков вызвался сбегать к роднику и через минуту-другую вернулся, бережно держа плоский трофейный котелок с водой.

Едва Шмаков уселся на свое место у костра, как в стороне промчались наши штурмовики. Летели низко, чуть не задевая верхушки деревьев.

— Серьезная машина, — заметил Иванов и подложил в огонь несколько сухих веточек. — На себе испытал. До сих пор не пойму, как жив остался…

— Впервые слышу, — молвил я.

— Тебя, Ваня, тогда не было в роте. В госпитале лежал после Ингульца.

— Ингулец, Ингулец… — вздохнул Шмаков. — Сколько наших полегло на той переправе! Дорого она досталась…

— Так вот вскоре за Ингульцом работенку нам дали, — продолжал Иванов, — два прохода для разведки подготовить. Взял я Петю Кравчука, его, — кивнул он на Шмакова, — еще несколько человек… Не один час провозились мы под носом у немцев. И без моих слов отлично знаешь, что такое противопехотки и как снимать их опасно. Да еще ночью, в кромешной тьме, когда своих пальцев не видишь и все на ощупь делаешь… К своему переднему краю подползли, когда уже светать стало. Устали зверски, но на сердце было радостно. Задание выполнили удачно, потерь нет.

Один за другим все ребята забрались в траншею. Последним перевалился через бруствер Петька Кравчук…

— А я в это время… — перебил Шмаков, желая что-то уточнить, но Иванов укоризненно посмотрел на него, и тот умолк, виновато заморгав глазами.

— После Кравчука наступил мой черед, — рассказывал дальше Иванов. — Приподнялся на локтях, и в этот миг за спиной началась бешеная пальба.

«Засекли, черти!» — подумал, но ошибся. Гитлеровцы стреляли по штурмовику. А он, несмотря ни на что, утюжил и утюжил немецкие позиции… Все же отчаянные храбрецы эти летчики! На земле всегда найдешь, где укрыться, а каково им в воздухе…

— Сиденья в самолетах бронированные, — вставил Шмаков.

— Бронированные, — согласился Иванов, — да попробуй полетай, когда в тебя изо всех видов оружия палят. Саперная рота санаторием покажется… Так о чем это я?

— Ну как «Илюша» немецкие позиции утюжил, — подсказал я.

— Ага! Слушайте дальше. Переживал я за штурмовик. Вот-вот, думаю, накроют, собьют. Но он отвернул в сторону и вырвался из зоны обстрела… И тут на какую-то секунду-другую летчики, видимо, спутали, где свои, где чужие. Спутать было легко — наш передний край совсем близко от немецкого отстоял. Не успел я сообразить, что и как, а по земле около меня застучали пули. Над головой с ужасающим ревом пронесся штурмовик.

Бывает же такое! Война ведь, случаются ошибки…

Откровенно скажу, в ту минуту чувствовал себя очень даже неуютно. Теперь мне ясно, почему немцы прозвали эти машины «шварце тод» — «черная смерть».

Одна пуля каблук сапога пробила, другая шапку задела, и я только чудом остался жив и невредим.