— Не ссорится у тебя, — спрашивает, — ложка с котелком?

Подпрыгнул я раз-другой на месте. Ничего не бренчит, не гремит — полный порядочек.

— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

— Счастливо, Ваня. Возвращайся благополучно, — не по-уставному сказал ротный и дружески хлопнул меня по спине.

По неприметной тропке выбрались мы с Шульцем за свое боевое охранение и очутились на ничейной земле. Впереди немцы, позади наши. А вокруг сырая холодная мгла. Колючий ветер носится как оглашенный. Дыхание забивает, лицо сечет, чуть ли не насквозь пробирает. В общем, не курортная погодка. И до чего обидно: всего лишь вчера теплынь была, сухо, а сейчас такое вот творится. Правду говорят, что в ноябре семь погод на дворе: сеет, веет, кружит, мутит, рвет, льет и снизу метет.

Темно как в погребе. Но это нам как раз на руку. Ночь — лучший друг и сапера и разведчика. И прикроет она тебя, и защитит. Хоть, ясное дело, и труднее ночью действовать, но куда безопасней, чем днем.

Ползем мы с Шульцем по самой кромке минного поля. Я впереди, Шульц за мной. И признаюсь — почему-то сомнение в душу ко мне закралось. Командир полка говорил, что Шульца за переход к нам ждет расстрел, но кто его знает, этого немца. Может, с целью он переметнулся? Может, шпион он, агент абвера, гитлеровской военной разведки? Высмотрел, выведал что надо, а теперь пристукнет меня — и к своим. Верить ему нужно, да с опаской. Как ни крути, хотел он того или не хотел, а в фашистской армии служил.

Приходилось видеть таких артистов. Случай у меня в самом начале войны был. В ночном бою оторвалась наша рота от своих. Получил я задание: разыскать штаб полка. А обстановка тогда сложилась трудная, и очень даже просто в своем тылу на немцев нарваться. Знал я это и, пробираясь лесочком, к каждому шороху прислушивался, по сторонам глазами шарил.

Вижу, по тропинке немецкий солдат идет. Автомат у него, ранец из рыжей телячьей шкуры. Пилотку под погон засунул. Идет свободно, френч нараспашку. Ну как будто у себя дома, в своем фатерланде.

Притаился я за кустом и думаю: «Ах ты выкормыш фашистский! Врешь, не гулять тебе по нашей земле!»

И уже приложил затыльник приклада к плечу, прицелился. Палец на спусковом крючке. Но тут мысль у меня родилась: в плен его взять. Пленных немцев в ту пору негусто было, и «язык», конечно же, пригодился бы. А этот просто сам в руки просится.

Задумано — сделано. Жду за кустом. К прыжку изготовился.

Едва поравнялся немец со мной, вскочил я, винтовку наставил. Кричать «хальт!» не решился. Может, неподалеку еще солдаты есть.

Растерялся он, побелел и руки вверх взметнул.

Отобрал я у него автомат, веду. А он на меня косится, что-то про «рот фронт» бормочет, про рабочую солидарность, про Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Злости настоящей тогда у меня не было, нутра фашистского змеиного еще не понимал. Уши, простофиля, развесил. А солдат, видать, от перепуга очухался и хищным зверем на меня. Набросился и душить стал. Вот тебе и «рот фронт». Хорошо, что я не хилого десятка, силенкой не обижен, а то бы каюк мне — прямым сообщением на тот свет загремел бы.

Совсем другим человеком поднялся я с земли. Понял, что борьба идет не на жизнь, а на смерть…

В общем, решил я с Шульцем ухо востро держать. Научен.

Забрались мы в снарядную воронку. Вода на дне малость скопилась, но ничего, терпеть можно. Отдохнули немного, и я предложил:

— Будем начинать, Отто!

Взял он рупор.

— Ахтунг! Ахтунг! ¹ Говорит обер-ефрейтор Отто Шульц! Здравствуйте, земляки-дрезденцы! Здравствуйте, все ребята из второго батальона, все немецкие солдаты! Я жив-здоров, обращаются со мной хорошо! А что нам про большевиков твердили, то все это самая настоящая ложь!

Сначала на немецкой стороне тихо было. Вроде бы прислушивались там. Потом пулемет затарахтел. И будто совсем рядом он. Ночью всегда так кажется. Красными светлячками проплыла стайка трассирующих пуль, в небо взмыла осветительная ракета. Не то что бруствер их траншей и рогатки проволочного заграждения — каждую травинку, каждый комок земли видно.

Рассыпая искры, ракета упала и догорела где-то слева от нас.

Немного погодя еще один пулемет сыпанул. И все по кустам у оврага хлещут, все по кустам. По-видимому, считали, что мы там засели.

Разумеется, слово в слово я сейчас не помню, что Шульц говорил, но говорил примерно в таком духе:

— Я на фронте с первых дней войны, и в трусости никто никогда не мог меня упрекнуть! Но, побывав в отпуске дома, я стал задумываться: почему и зачем мы воюем с Россией? Голод, холод, вой сирен, разруху принесла эта война Германии! Нас уверяли, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах. Что ж, мы на себе почувствовали, как это далеко от правды!

Ох, что тут началось, как пошел Шульц Гитлера да его шпану фашистскую честить! Наверно, целая минометная батарея огонь открыла. Осколки над нами свистят, бурьян выкашивают. Но стрельба слепая, бесприцельная. Не могут точно определить, где мы укрылись. Ветер относил голос Шульца в сторону, вот минометчики по пустому месту и молотили… А Шульц чуть выставил над краем воронки рупор и свое ведет.

— Нет семьи, где бы не оплакивали покойников… Слушай меня, Ганс Шенфельд! Ты сам читал мне письмо, что твои дети погибли при бомбежке! А у тебя, Бруно Хампель, два брата уже заработали березовые кресты под Сталинградом! Неужели и ты хочешь сложить свою голову в России?!

Опомнитесь, пока не поздно! Следуйте моему примеру! Сдавайтесь в плен! Только так уцелеете!.. Кончай войну!

За живое, за душу брал Шульц своих однополчан. Здорово допекал их своими словами. Страсть сколько гитлеровцы боекомплектов на нас перепортили. И все в белый свет как в копеечку.

На следующую ночь, шестого ноября, стали мы с Отто снова собираться на нейтралку. На всю жизнь я это число запомнил. Все до мелочей в памяти запечатлелось, будто вчера было.

Вычистил я автомат, смазал его, запасной магазин снарядил, одного «федьку» (так мы называли круглые рубчатые гранаты Ф-1) ветошью протер, за другим потянулся. Слышу, кто-то снаружи окликает:

— Иванченко! Ваня!

«Ротный! Старший лейтенант Очеретяный». Отозвался я.

Очеретяный ввалился к нам в землянку — сразу тесно стало. Большой, плечистый он дядька. До войны на шахте работал не то в Макеевке, не то в Горловке.

— Киев наши взяли! Понимаешь, Киев! — радостно кричит ротный и руку мне жмет, что аж больно.

Чувствую я, как в носу защекотало, прямо слеза взяла, хотя раньше подобной привычки за собой не упомню.

Очеретяного не узнать. Всегда он сдержан, говорит неторопливо, чуть ли не после каждого слова останавливается, точно гвозди вбивает, а сейчас быстро-быстро так:

— Это же здорово! Как раз к Седьмому ноября фрицев из Киева вымели! Отличный подарочек на праздник! Теперь рукой подать до Житомира! А там и Львов на очереди… Если б еще союзники раскачались да второй фронт открыли, тогда бы веселей дело пошло. С двух сторон нажали и с Гитлером быстро разделались…

Говорю я Отто, что за новость старший лейтенант принес, а сам от радости никак не очухаюсь. Ольга, сестренка-то моя, в Киеве!

— Киев? — переводя дыхание, переспросил Отто. — Это же зер гут… очень хорошо! Просто замечательно! — И убежденно добавил: — Скоро Гитлеру капут!

Смотрю на Отто, думаю: да, не все немцы одинаковы, не у всех душа заскорузлой фашистской коркой покрылась. Хотя бы этот Отто Шульц. Рад ведь, что наши по шее Гитлеру накостыляли. Наверное, из рабочих Шульц или из крестьян. И не злой, может, даже хороший человек… Хороший… Кто же тогда разрушал, жег наши города и села? Из-за кого дети лишались отцов, а матери — сыновей?

Подумал я это, и опять что-то нехорошее, враждебное к Шульцу шевельнулось у меня на сердце. Ну пусть Отто ни в чем не виноват, пусть не запятнал своей совести злодеяниями. То другие немецкие солдаты виноваты. И что заставило немецкий народ пойти за Гитлером, служить черному его делу?.. Ведь у них и песня была: «Сегодня мы владеем Германией, завтра нашим будет весь мир!»