Лоис смахнула слезы, осмотрелась, чтобы отвлечься, и заметила, что Манассия тайно наблюдает за ними своими глубоко посаженными глазами. Взгляд этот вовсе не был недоброжелательным, однако глубоко смутил Лоис, особенно тем, что кузен не отвел глаз даже после того, как был разоблачен, поэтому она с радостью встала, когда тетушка позвала зайти в комнату к больному дяде, и только таким способом избавилась от неотрывного наблюдения угрюмого молчаливого родственника.

Ральф Хиксон был намного старше жены, а из-за болезни выглядел совсем дряхлым. Он никогда не обладал силой характера Грейс, а возраст и слабость и вовсе превращали его едва ли не в ребенка. Однако, в отличие от супруги, отличался добротой и сердечностью. Вот и сейчас он поднял дрожащие руки навстречу Лоис и приветствовал ее как родную, ни на миг не задумавшись о пропавшем письме, а сразу признав в ней родную племянницу.

– О, как хорошо, что ты не побоялась пересечь океан, чтобы познакомиться с дядюшкой! И дорогая сестра Барклай тебя отпустила!

Лоис пришлось объяснить, что дома, в Англии, не осталось никого, кто мог бы по ней скучать; что родители умерли, а матушка перед смертью завещала поехать в Америку, найти дядю и попросить приюта. Слова дались с тяжелым сердцем – тем труднее, что из-за затуманенного сознания больного повторять историю пришлось несколько раз. Наконец Ральф Хиксон понял, о чем говорит племянница, и зарыдал как дитя, причем скорее оплакивая собственную потерю сестры, с которой не виделся двадцать лет, чем судьбу стоявшей перед ним сироты. Лоис, в свою очередь, изо всех сил сдерживала слезы, стараясь не проявлять слабость в чужом странном доме. Главным образом заставлял ее проявлять сдержанность неприязненный взгляд тетушки. Родившись в Америке, к английским корням мужа Грейс изначально относилась с ревнивым недоверием. В последние же годы, когда из-за слабоумия Ральф забыл о причинах бегства с родины и постоянно оплакивал добровольное изгнание, считая его главной ошибкой жизни, заочное осуждение далеких родственников приобрело болезненную остроту.

– Хватит! – оборвала, наконец, причитания мужа Грейс. – Сдается мне, что, оплакивая давно умершую сестру, ты забываешь, в чьих руках находится наша жизнь и смерть!

Справедливые слова прозвучали не ко времени. Лоис взглянула на нее с едва скрытым негодованием, лишь усилившимся от того презрительного тона, с которым Грейс обращалась к мужу, поправляя ему постель.

– Можно подумать, что ты безбожник: так плачешь по разлитому молоку. Правда в том, что с возрастом ты совсем впал в детство, а ведь когда мы женились, во всем полагался на Господа. Иначе ни за что не вышла бы за тебя. Нет, девочка, – обратилась она к Лоис, заметив ее возмущение. – Тебе не удастся унизить меня сердитыми взглядами. Я честно исполняю свой долг; в Салеме не найдется ни единого человека, кто осмелится сказать дурное слово о Грейс Хиксон – как о работе, так и о вере. Благочестивый мистер Коттон Мэзер[48] признался, что даже ему есть чему у меня поучиться. Так что советую тебе смириться и постараться, чтобы Господь отвел тебя от предосудительных манер, послав жить в Сион, где на бороду Аарона каждый день падает драгоценная роса[49].

Лоис устыдилась и расстроилась, обнаружив, что тетушка точно прочитала мимолетное выражение, а потом укорила себя за то, что допустила осуждение, и постаралась представить, что еще до нежданного вторжения гостей тетушка могла из-за чего-то расстроиться и рассердиться. Оставалось лишь надеяться, что небольшое недоразумение скоро сотрется из памяти, поэтому Лоис постаралась успокоиться и не расчувствоваться от слабого, дрожащего рукопожатия дядюшки, когда по распоряжению тети пожелала ему спокойной ночи и вернулась в общую комнату, где семья уже собралась вокруг стола, а Натте – служанка из коренных американцев – принесла из кухни жареную оленину и свежий хлеб. Судя по всему, в отсутствие Лоис с капитаном Холдернессом никто не разговаривал. Манассия по-прежнему неподвижно сидел на своем месте с открытой Библией на коленях, однако не читал, а смотрел в пространство, словно мечтая или созерцая видения. Фейт медлила возле стола, лениво руководя действиями Натте, а Пруденс стояла, прислонившись к дверному косяку между кухней и комнатой, и всякий раз, когда индианка проходила мимо, дразнила и задирала ее. В конце концов служанка не на шутку рассердилась, хотя напрасно попыталась скрыть гнев, поскольку всякое его проявление лишь раззадоривало проказницу. Когда наконец все было готово к трапезе, Манассия воздел правую руку и «попросил благословения», как было принято говорить у пуритан. На самом же деле молитва превратилась в длинное обращение за духовной силой в противостоянии Сатане и в отражении его огненных стрел. А вскоре и вообще приняла чисто личный характер, словно молодой человека совсем забыл, что находится за столом, среди людей, и начал жаловаться Господу на одолевавшие его душу сомнения и недуги. К действительности его вернула Пруденс: младшая сестра дернула брата за полу сюртука, а когда тот открыл глаза и сердито посмотрел на нее, вместо ответа насмешливо высунула язык. После этого Манассия умолк и сел, а все остальные последовали его примеру и принялись за еду. Грейс Хиксон сочла бы себя негостеприимной хозяйкой, отправив капитана Холдернесса искать ночлег. На полу в общей комнате расстелили шкуры, на стол положили Библию и поставили квадратную бутылку, тем самым обеспечив ночные потребности гостя. Несмотря на заботы, тревоги, искушения и грехи, городские часы еще не пробили десяти раз, когда все домочадцы крепко спали.

Утром капитан Холдернесс первым делом отправился на поиски Элайаса и недоставленного письма. Он встретил молодого человека на улице: тот как раз неторопливо и с чистой душой нес письмо по указанному адресу, поскольку считал, что небольшое промедление вреда не причинит: какая разница, вчера вечером или сегодня утром? – однако ощутимый удар по уху от того самого человека, который нанял его для срочной доставки и еще вполне мог бы находиться в Бостоне, доходчиво объяснил ошибочность этого мнения.

Передав письмо в руки хозяев и тем самым доказав, что Лоис обладала законным правом на приют в доме ближайших родственников, капитан Холдернесс счел за благо удалиться.

– Может быть, девочка, ты сумеешь их полюбить, когда никто не станет напоминать о родине. Нет-нет, только не плачь! Расставание всегда дается нелегко, а трудную работу нельзя откладывать. Держись дорогая, а следующей весной, если будем живы, непременно приеду тебя проведать. Как знать, может быть, вместе со мной пожалует какой-нибудь молодой мельник? Только не спеши выскакивать замуж за богомольного пуританина. Все, милая, мне пора! Да благословит тебя Господь!

И Лоис Барклай осталась одна в Новой Англии.

Найти себе место в этой семье оказалось делом крайне трудным. Тетушка обладала очень узким кругом душевных привязанностей. Любовь к мужу, даже если когда-то существовала, давным-давно сгорела и умерла. Все, что она для него делала, исходило исключительно из чувства долга, но чувство долга не распространялось на ее речь, и сердце Лоис обливалось кровью от постоянного потока презрительной брани, которую супруга выливала на бедного Ральфа, когда ухаживала за ним и старалась облегчить физическое недомогание. Должно быть, она не столько стремилась оскорбить мужа, сколько хотела облегчить собственные страдания, а он пребывал в слишком ослабленном состоянии, чтобы обижаться. Возможно также, что постоянное повторение одних и тех же саркастических замечаний выработало полное безразличие. Как бы то ни было, кроме еды и физического удобства его ничто не интересовало. Даже первая вспышка нежности к Лоис вскоре исчерпала себя. Теперь он любил племянницу за умение ловко и бережно поправлять подушки и готовить новые или особенно вкусные блюда, но вовсе не как дочь своей покойной сестры. И все же Ральф Хиксон хорошо относился к Лоис, а она была так рада толике душевного тепла, что не задумывалась о его источнике. Общение с ней доставляло удовольствие дядюшке, но больше никому в доме. Тетушка смотрела на нее искоса по многим причинам. Во-первых, осуждающее выражение на лице гостьи в первый вечер не стерлось из памяти Грейс: предрассудки, чувства и предубеждения английской девушки рассматривались как приверженность церкви и государству, которые в Америке считались следованием папистским правилам и рабской приверженностью жестокому, лишенному веры королю. Во-вторых, не оставляло сомнений, что Лоис остро ощущала отсутствие сочувствия со стороны всех членов семьи к старинной наследственной верности (как религиозной, так и политической), в которой сама она была воспитана. Больше того, Грейс и Манассия открыто проявляли враждебность ко всем близким сердцу Лоис понятиям и идеям. Даже случайное упоминание о маленькой старинной серой церкви в Барфорде, где так долго проповедовал и служил отец, мимолетный рассказ о трудностях, переживаемых родиной во время ее отъезда, или с детства усвоенная уверенность в непререкаемом авторитете короля нестерпимо раздражали Манассию. Если Лоис произносила что-нибудь подобное, кузен оставлял чтение – основное занятие дома, – вставал и, сердито что-то бормоча себе под нос, принимался нервно расхаживать по комнате. А однажды даже остановился перед ней и горячо потребовал не говорить глупости. Надо отметить, что его поведение значительно отличалось от саркастичной, презрительной манеры матери в отношении робких патриотических высказываний бедной племянницы. Грейс сама подстрекала ее – во всяком случае, на первых порах, пока опыт не научил девушку помалкивать, – выражать собственные мысли по спорным вопросам, а когда Лоис раскрывала сердце, набрасывалась с резкой бранью, рождавшей в душе племянницы враждебные чувства. В то же время сквозь гнев Манассии прорывалось столь искреннее и глубокое сожаление о том, что молодой человек считал заблуждением, что он горячо пытался убедить кузину в существовании двух сторон вопроса. Вот только подобный взгляд казался Лоис предательством по отношению к памяти отца.