Так вот я вас спрашиваю; — здесь Служитель с весьма серьезным видом наклонился над Рудольфом Штайнером, — вот я вас спрашиваю, господин доктор, что все это означает? Почему люди не оставляют в покое старые книги, коли они делают новые книги только для вида? Я за этим наблюдаю уже не один год и все до сих пор не могу уразуметь!»

«И я тоже, мой дорогой», — ответил Рудольф Штайнер и улыбнулся.

И, продолжая лекцию, Штайнер заметил, что он больше ничего не смог сказать в ответ этому столь здравомыслящему служителю библиотеки. Однако на примере подобного процесса собирания, записывания и быстрого выплескивания наружу того же, что было собрано, он вдруг отчетливо понял, что ученые люди по своей сути зачастую подобны обманчивому свету. Это, в свою очередь, и объяснило ему смысл блуждающих огней в гётевской сказке.

Над всем этим нужно как следует подумать и внимательно разобраться в сказанном. Фактически Рудольф Штайнер здесь подразумевал лишь определенный тип плодовитых, но по сути непродуктивных ученых или псевдоученых. Однако к труду истинного исследователя он относился с глубоким уважением, и это можно было наблюдать на протяжении всей его жизни. Достаточно вспомнить хотя бы написанную им в молодые годы работу «Истина и наука».

Данный эпизод, рассказанный во время гейдельбергской лекции с такой душевной теплотой и юмором, оказал на меня особое живительное воздействие. Он разбудил тлевший во мне бунтарский дух. Ибо, несмотря на почтительное отношение к некоторым замечательным преподавателям, в моей душе тогда постепенно нарастало неприятие схематизма, присущего повседневному академическому учебному процессу. Я часто задавался вопросом — а не нуждается ли многое в нем в таком же основательном реформировании, как и наша жизнь.

После самой лекции, которая, как это ни странно, скорее освежила меня, нежели утомила, мне представился случай восхититься еще и тем, с какой уверенностью и ясносnью Рудольф Штайнер ответил на целую вереницу поступавших к нему вопросов. Он никак не мог заранее подготовиться к этим вопросам, некоторые из них задавались устно, но по большей части поступали в письменной форме. Можно было только удивляться тому, насколько свободно он ориентировался в различных областях жизни, какими конкретными и практичными были его ответы. Одновременно в ответах слышалась какая — то человеческая нотка, которой я тогда еще не сумел дать определение.

Домой я пошел один. Хотя на лекции вместе со мной присутствовало немало моих знакомых, мне не хотелось обмениваться с ними своими мыслями. Да и вряд ли это получилось бы… Я чувствовал, что неожиданно встретился с необыкновенным человеком и что в моей жизни произошло нечто исключительное — это побудило меня остановиться на жизненном пути и мысленно глубоко перевести дух. Выступавший затронул вопросы, занимавшие меня с самой ранней юности, а также те, которые стали тревожить мою душу с недавних пор. Он, без сомнения, был целостной личностью и говорил, исходя из целостного понимания мира. В противоположность раздробленным, противоречивым, изолированным сведениям, что составляли мои знания в начале учебы, это было чем — то приносящим глубокое духовное удовлетворение, делающим свободным. И оно вселяло новую надежду.

Рудольф Штайнер говорил также о мосте между «обоими берегами». Получалось, что в земной жизни человек не безнадежно отделен от незримого. И долго еще в моей душе раздавались слова гётевской сказки: «Урочный час близок!»

Какой час близок? Может быть, тот час, когда нас неминуемо подведут и к другой стороне головы Януса? И сумеет сделать это, скорее всего, человек, которому что — то известно о том, втором лице.

Последние вопросы и мысли я обдумывал не только во время моих одиноких прогулок по улицам. Мне кажется, что я не разлучался с ними даже во сне, они являлись в сновидениях. Но там им было суждено оставаться недолго.

Прошло примерно два года, прежде чем я вновь встретился с Рудольфом Штайнером. В этот период мне довелось глубже изучить французскую культуру, а затем во время чрезвычайно утомительной поездки очень близко познакомиться еще и с итальянским народом, итальянской природой. Где бы мне ни приходилось бывать, я всегда больше учился у жизни, нежели у книг. Как — то в Гейдельберге я купил брошюру, где была напечатана лекция Рудольфа Штайнера. Но и она осталась непрочитанной, хотя всегда сопровождала меня в чемодане во время всех путешествий, которые я тогда совершал. Меня не покидала мысль, что когда — нибудь настанет день, и я займусь этой лекцией. Невольно она стала для меня олицетворением вопросов, которые однажды громко и уверенно постучались в мое сознание, но которые я отставил на последний план. Однако в глубине души эти вопросы постоянно давали о себе знать — я ориентировался на них, идя по жизни.

В 1911 году меня направили в Берлин для продолжения образования. Я жил в пригороде, и оказалось, что супружеская пара, сдававшая мне в своем доме комнату, с давних пор была хорошо знакома с духовной наукой Рудольфа Штайнера. Все вопросы, которые уже не один год таились в моей душе, снова поднялись на поверхность, и меня вдруг охватило блаженное чувство, будто во мне достиг полного развития некий орган, с помощью которого я теперь смогу воспринимать столь страстно желаемые ответы и понимать их. И вот тут — то я, наконец, прочитал это маленькое произведение Рудольфа Штайнера, с которым уже не один год не расставался. Оно называлось «Молитва «Отче наш» — эзотерический взгляд». Медленно вбирая в себя предложение за предложением, так, как пьют драгоценный напиток, я прочитал и ряд других книг Штайнера. Его книги затрагивали самые глубины моего существа. Еще никогда в жизни во мне с подобной силой не был востребован тот самый сокровенный орган нашего духа, который можно было бы назвать органом правдивости. Говоря другими словами, что бы я ни читал, меня не покидало чувство, что все прочитанное является истиной. Это было своего рода более глубокое познавание, выходящее за пределы простого логического понимания.

В то время мне опять довелось услышать Рудольфа Штайнера. Я прослушал многие из тех лекций, которые он читал в Архитектурном доме, в Певческой академии, в филармонии, если я не путаю название всех тех залов. Присутствие на лекции Рудольфа Штайнера оставляло неизгладимое впечатление. О том, что при этом можно было наблюдать и чувствовать, я уже немного рассказывал, описывая первую встречу с ним. Но здесь, в Берлине, многое мне стало в значительной степени еще понятнее, еще очевиднее.

Прежде всего я почувствовал, что каждую лекцию Рудольфа Штайнера удивительным образом пронизывало некое свободно льющееся музыкальное начало, и ей было свойственно поразительно четкое построение. Стоило ему только начать говорить, и его слова как бы начинали зондировать душевное пространство слушателей. Тяжело, несколько мрачно, подобно музыкальному вступлению, произносились первые фразы. Затем темп нарастал, и речь изливалась широким, симфоническим потоком. А в особенно примечательных местах она достигала грандиозной динамичности. При этом у каждого слушателя возникало впечатление, будто все, что здесь происходит, целиком и полностью адресовано непосредственно ему! Разве можно такие лекции читать по рукописи или хотя бы придерживаясь заранее написанного? Как их содержание, так и их форма должны иметь возможность развиваться абсолютно свободно.

Мысли такого рода дополнялись впечатлениями, которые у меня сложились еще в Гейдельберге, когда я впервые услышал выступление Рудольфа Штайнера. Но, как мне показалось, чувствовалось и некое едва уловимое различие. В Гейдельберге Штайнер говорил скорее в доверительном тоне. Теперь же его речь разворачивалась еще энергичнее, еще грандиознее. В ней ощущались формирующие силы неслыханного диапазона. И в то же время в этом выступлении не чувствовалось ничего похожего на экзальтацию или пророчество. Штайнер апеллировал к познанию и ни к чему не принуждал слушателя — тому казалось, будто он тоже участвует в творчестве и на самом деле вместе с лектором возводит монументальное здание мысли, развиваемой перед слушателями.