А потому манера говорить Рудольфа Штайнера часто раздражала ограниченных, односторонних людей. Более здравомыслящие, опирающиеся на рассудок слушатели относились с недоверием к тому артистическому воодушевлению, с которым им преподносили заставляющие задуматься воззрения и важные знания. И такие люди — по причине неприемлемой для них формы выступления — считали себя вправе даже подвергать сомнению ценность тех знаний. Других смущало трудное для понимания содержание высказываемых на лекции мыслей. Они видели в этом элемент умствования, нечто сугубо «от головы», что — по их мнению — не может не мешать истинному духовному возвышению. И они тоже считали себя вправе отвергать все услышанное. Люди и того и другого типа — и, конечно же, многие другие — вовсе не замечали, что они в глубине своего существа были жертвой лживости собственного сознания. На самом деле происходило следующее: слушая Рудольфа Штайнера, каждый отчетливо ощущал, что рано он возомнил себя «уже сложившейся» личностью, что ему неизбежно придется учиться; придется ставить в жизни новые цели, совсем отличные от тех, которые он прежде считал важными. Прозрения такого рода были ошеломляющими и малоприятными. И потому довольно скоро обыденное сознание подобных людей стало отторгать человека, который старался их пробудить.
Но и у людей, которые ценили Штайнера и даже восхищались им, позже проявились всевозможные признаки субъективности, однобокости, обусловленные мелочностью и ограниченностью человеческой натуры. Дело дошло до того, что одни, раскрасневшись, говорили о пылком воодушевлении, которое они пережили на лекциях Штайнера; другие, напротив, указывали на рассудочность и кристальную ясность его слов. А тому, кто не сумел глубоко прочувствовать эту великую личность, впоследствии будет трудно увидеть, что были правы те и другие. Возможно, только творчески пережив сказанное — на уровне высокохудожественных проявлений — мы приближаемся к истине. Возможно, истина может быть нами воспринята, только если она выражена высокохудожественным образом. Вся духовная биография Рудольфа Штайнера свидетельствует: в высших представителях человечества самая горячая пылкость и предельная ясность сливаются в единое целое.
Нарушая хронологическую последовательность событий, хочу рассказать об одной встрече, в свете которой становится ближе и доступнее пониманию человека то, что несколькими страницами выше было представлено как познание. Это случилось много лет позже, уже закончилась Первая мировая война. Меня как — то навестил мой хороший знакомый, архитектор из соседнего города, чтобы поделиться проблемой, которая не давала ему покоя. Он излил мне свою душу примерно в следующих словах: «До чего же поразительна разница между встречей с Рудольфом Штайнером лично и встречей с его последователями. Под последними я подразумеваю различных весьма ученых господ и дам, посвятивших себя антропософской духовной науке. И почему же существует такое колоссальное различие между впечатлениями от лекции Рудольфа Штайнера и теми впечатлениями, которые я получаю, когда слушаю всего лишь доклад о духовной науке, сделанный кем — то другим?»
Я с удивлением посмотрел на вопрошавшего и пробормотал что — то об «огромном духовном величии» Рудольфа Штайнера. «Нет, нет — это совсем не то, — энергично воскликнул архитектор, — скорее наоборот!»
Меня это странным, чтобы не сказать неприятным, образом задело, и я попросил его высказаться яснее. «Да, видите ли, — произнес он в ответ, — вот что странно: когда я беседую с кем — либо из его последователей, то невольно съеживаюсь перед их могучим интеллектом. Униженным и, можно сказать, измученным ухожу я от них. А оставшись один, стучу по своему лбу и в сердцах говорю самому себе: ты настоящий глупец! Но когда я общаюсь с Рудольфом Штайнером, то мне кажется, будто мы беседуем на равных. Мне все понятно, я все больше и больше раскрепощаюсь и не стыжусь себя — такого, какой я есть на самом деле. Приободренный, я возвращаюсь домой, и в голову мне приходят всякие новые разумные идеи. А самое главное — я ощущаю себя, малозаметную и ничтожную личность, в некотором роде состоявшимся человеком. Нечто похожее происходит и во время лекций. Когда я слушаю лекцию какого — нибудь приверженца антропософии, одного из тех ученых господ, то чувствую, как на мои плечи взваливается тяжелый груз. Изо всех сил я стараюсь все понять, но частенько не очень — то поспеваю за мыслью. Недовольный самим собой и где — то даже сердитый на весь мир, возвращаюсь домой. Но вот когда я слушаю лекцию Рудольфа Штайнера, все легко укладывается в голове, все вопросы предстают передо мной необычайно ясно.
Однако за всем этим следует нечто еще более странное. Когда спустя некоторое время я в полной тишине читаю сделанную мной запись, назовем ее «ученической лекцией», то она мне уже не кажется столь заумной и сложной. И я сам себя с удивлением спрашиваю, как могло случиться, что относительно простые и даже порой вполне очевидные истины казались мне столь труднопостижимыми, когда я их слушал? Но как только я принимаюсь за чтение напечатанной лекции Рудольфа Штайнера, то, можно сказать, пугаюсь от обилия важных подробностей, совершенно ускользнувших от меня во время ее прослушивания. Отчетливо возникает чувство: нужно вначале дорасти до понимания всего этого величия. Однако такое чувство меня не удручает, в нем есть даже нечто оздоравливающее. И тогда я невольно усмехаюсь над самим собой и задаюсь вопросом: как это только тебе удавалось раньше считать эти обширные знания, их грандиозное содержание таким легко доступным, таким простым и естественным?»
Полные ожидания глаза вопрошавшего остановились на мне, и тут я начал вполне ясно представлять себе, что же он имел в виду на самом деле. Куда отчетливее, чем это удалось бы сформулировать мне, он выразил нечто такое, что затронуло меня до глубины души. И благодаря внезапно охватившему меня ощущению полной уверенности, я смог ответить ему относительно коротко.
Я сказал примерно следующее: «А не лежит ли решение загадки просто — напросто в том, что все возвышенные знания Рудольфа Штайнера стали его человеческой сущностью? Его знания грандиозны, но его человечность беспредельна. И потому богатство его горячего сердца открыто каждому человеку, с которым говорит. Ему вовсе не нужно снисходить до людей, поскольку он полон симпатии к ним. Так, в общении с ним, мы переживаем таинство настоящей беседы. Ведь, читая лекцию, он на самом деле беседует с сотнями людей. Более того, груз сообщаемых им великих знаний становится для нас посильным не только за счет его человечности, но и за счет все пронизывающей художественной формы. Благодаря этой человечности и этой форме оказываются четко очерченными те цели, к которым нам, людям, приходится неустанно стремиться».
Я столь подробно изложил этот разговор, хронологически опережающий описываемые здесь события, потому что его практически невозможно передать в абстрактной форме; и еще потому, что он также затрагивает многое из пережитого мною тогда в Берлине под влиянием этих выдающихся публичных лекций. Именно человечность, которую я только что пытался описать, мне удалось отчетливо почувствовать и в те моменты, когда Рудольф Штайнер после лекций приступал к ответам на вопросы.
Эти вопросы передавали лектору на листочках по большей части сразу после лекции, но иногда и заранее. Они касались не только темы определенной лекции, но и самых различных областей жизни. Рудольф Штайнер записки заранее не просматривал и даже не упорядочивал, а зачитывал одну за другой и давал ответы. При такой безусловной импровизации нельзя было не восхищаться универсальностью этого уникального ума, широтой его жизненного опыта, глубиной его образования. Но, как я уже упоминал ранее, еще сильнее было впечатление от его искренней человечности, пронизывавшей каждое его слово. Так, я вспоминаю однажды заданный ему вопрос, вызвавший определенное оживление у части публики, главным образом, пожалуй, у молодых людей. Он прозвучал так: «Как надлежит поступать в случае несчастной любви?» Меня самого вопрос насторожил, и я про себя подумал: ну что на это можно ответить; тем более, если вопрос столь неконкретный и к тому же задан публично? Я бы нисколько не удивился, если бы лектор пренебрег этим вопросом. К моему большому удивлению и, наверное, к удивлению многих, он принялся отвечать на него довольно обстоятельно, тактично и доброжелательно. Складывалось впечатление, будто он ясно видит перед собой того несчастного человека, который обратился с таким вопросом. И будто он знает, что здесь речь идет не о пустяке, не о зашедшей в тупик юношеской мечтательности, а о серьезнейшем жизненном кризисе. И вот он отвечал так, что казалось, каждое слово было предназначено утешить, исцелить, приободрить и, может быть, пробудить надежду. Помимо прочего он сказал, что заранее нельзя знать, найдет ли твое чувство отклик в глубине другой души. Прежде всего при переживаниях такого рода, имеющих для человека решающее значение, не следует замыкаться в пределах одной человеческой жизни — нужно принимать во внимание и те чудесные нити, которые протягиваются от одной жизни к другой, увязывая в единую последовательность происходящие в них события. Многое из того, что сегодня кажется утраченным и несостоявшимся, нередко может еще самым удивительным образом достичь полного развития и принести плоды. И вообще, любое истинное человеческое чувство остается в вечности.
