Совет — имя новой власти. Совет — имя человека. А что такое имя человека?..
«Каждый манси знает, — вспомнились Саве слова бабушки, — что человек состоит из тела, души и имени. Тело умирает. Душа тоже может умереть. Лишь имя человека бессмертно. Умер человек — и его душа в виде имени вселяется во внука и правнука. И если человек с достоинством будет носить имя предка, то он приобретает в нём новую силу, силу предка, и силы в человеке удваиваются. Об имени предка должно сохраниться доброе воспоминание на земле. Стереть имя предка из памяти — совершить самое тяжкое преступление — так считали люди в старину, — часто повторяла бабушка. — Важен в жизни выбор имени. Если человек носит имя, которое связано с душой человека несчастного, больного, то он и будет страдать от этого. А имя человека счастливого, удачливого приносит счастье и успех в жизни».
«Какую магическую силу имеет имя «Совет»? — размышлял Сава. — Почему люди тянутся к новой власти?» Об этом же не раз думали и старые манси, сидя у костра, перед глазами священного огня.
Бывало в старину и такое: заболеет человек — сейчас же дают ему другое имя, полагая, что та душа, с именем которой он связан, — душа больная, несчастная. Даже старики меняли порою имена, надеясь начать таким образом новую жизнь. Юноша, посвящённый в мужчины, получает новое имя…
«Какую волшебную силу имеет слово «Совет»? — всё думает Сава, сидя на высоком дереве. — Почему русский человек гордится этим именем, данным ему не его русской матерью, а таёжными людьми, манси?»
А ещё Сава слышал от стариков, что имя, произнесённое всуе, то есть повторенное напрасно многократно, теряет силу. Именем можно злоупотреблять, зло выкрикивая его, околдовывать человека.
У взрослого большого человека всегда должно быть два имени — одно маленькое, другое настоящее, большое, которое должно тщательно скрываться. И если оно звучит — то лишь по торжественным дням, во время больших событий.
О каких днях говорит имя «Совет», о каких событиях вещает? Ведь во время большой охоты не произносят имени животного, за которым идут по следу, потому что имя может обидеться — и охота будет неудачной. При охоте на зайца не говорят «заяц», а просто произносят «скакун», при охоте на медведя — «он» или «мужик лесной».
Слово «Совет» — Сава слышал — произносили люди ежедневно много-много раз. И старики во главе с Яксой решили не казнить самого Совета, так как сидели с ним за одним столом, вместе пели хвалу Нёр-ойке, а решили казнить его имя, звонкое слово «Совет», многократным повторением…
Вместо Красного Корня к дереву был привязан идол, наспех вырубленный из обрубка ели. Это красное чудище походило на обыкновенного идола, если не считать звезды на голове. Этого звёздного идола будут казнить вместо Красного Корня, который, словно сказочный Эквапыгрысь, опять ускользнул от друзей Железной Шапки.
Красного Корня будут казнить старики за то, что посмел он одним из первых манси вступить на путь духа Революцы, за то, что на законного русского царя руку поднял, за то, что вместе с красными партизанами ходил. А ведь отец Савы тоже ходил с партизанами и был убит белыми за то, что у богатых оленеводов отбирал оленей, за то, что людей в колхоз скликал. Пусть самого Красного Корня и нет тут, но казнь его идола, казнь его души и имени равнозначна казни его тела. Лишь имя вечно. Казнённому имени — вечное проклятие. Идол Красного Корня, привязанный к лиственнице, стоял рядом с Советом. Стальное лезвие ножа Осьмар Васьки сверкало нетерпением, он жаждал снять скорее звёздную голову Красного Корня.
Рядом был привязан идол русского Учителя, дух имени которого тоже собирались казнить на большом священном камлании.
Так и поступили. Сначала казнили Совета, повторяя всуе его имя тысячи раз, выкликая его по-росомашьи, по-волчьи, по-собачьи, по-птичьи…
Злоупотребляли этим именем, чтоб пахло оно дурно, чтобы не имело успеха в любом деле, в малом и большом.
Произносили слово «Совет» по-всякому, чтобы вытряхнуть из этого имени душу, превратив его в пустой и звонкий звук…
Потом судили идолов Красного Корня и Учителя. Казнили их по всем правилам, по полному ритуалу.
Наконец настала очередь казни Журавля.
Осьмар Васька сидит, нож точит. Нож большой, лезвие сияет. Долго ли, коротко ли точил, наконец кончил. Веточку на лезвие положит — веточка пополам перерезается. Сук на лезвие положит — сук перерезается. Так остро отточил.
С ужасом смотрел Сава на нож Осьмар Васьки. Осьмар Васька не любит шутить, зря слова не скажет. Он вчера ещё грозился. Грозился не только снять шкуру с головы, но и отрезать язык Журавлю. Говорил, будто на языке Журавля сидит дух слова, дух красноречия. Дух слова до того могуч, что можно от его магии и колдовских действий сразу умереть. Дух слова крылат. Вслед за красноречивой песней человек может подняться в воздух и лететь, как птица. Всем известно слово-божество, божество правдивое, обитающее в верхнем мире. Но божество может быть и лживым, обитающим в нижнем мире, мире злых духов Куля.
Все видят, как Журавль сияющими глазами смотрит на людей, внимательно слушает их, собирая слова в чрево многострунного, многоголосого своего инструмента. А потом он раздаёт слова людям обратно, как священные амулеты. И люди, зачарованные его колдовской песней, перерождаются, становятся на путь Красного духа — Революцы.
«Самый опасный враг наш — Юван Няркусь, Журавль», — говорил ещё вчера князь. Сегодня глаза Железной Шапки горели жаждой крови…
Якса сидел у огня с опущенной головой. У них с Журавлём отношения особые.
Журавль был ещё совсем небольшим мальчиком, когда на него обратил свой прозорливый глаз Якса. И с тех пор, устраивал ли он камлание, шёл ли просто на охоту и рыбалку, Якса всегда приглашал мальчика с собой, просил быть помощником в больших и малых делах.
Журавль был и на самом деле необычным мальчиком. Стоило ему только сесть в лодку или стать на лыжи, как он уже изменялся, словно парил над землёй, становился весёлым, ликующим. Плывёт ли, идёт ли — он всегда поёт. Он поёт о том, что видят его глаза, слышат уши, что успело нахлынуть на его чуткую душу, что вызвало восторг: он играет словом…
Журавль пел о родной реке, о её широких разливах, о волшебной тишине таинственного леса, о синеющих вдали горах, о лебеде, плывущем по небу на крыльях белых облаков, о чарующей лебединой песне, похожей на песню многострунного журавля. Не зря мальчика так и прозвали — Журавль. О спящем лесном озере выводил он печальную мелодию, о луне, о звёздах, о высоком небе находил слова; он воспевал себя, отца своего и мать и всех окружающих милых его сердцу людей. Не забывал даже про своего лучшего друга, остроухую лайку, уронить вещие звуки; о зверье и рыбах он пел величаво, как о всём живом, таинственном и вечном.
Но когда рядом вдруг оказывались священная роща, дерево, гора или река, берущая начало со священного урочища, тогда он умолкал, хмурился, становясь сосредоточенным.
Он шёл в таком месте особенно тихо, стараясь не нарушать покой, гармонию леса, как человек, уважающий тишину и покой других. Он не говорил высоких слов, но глаза его, казалось, говорили об увиденном, о чём-то своём, сокровенном.
Боялся ли он лесных богов? Наверно. Как и все манси, он жил в страхе перед богами, но был убеждён, что если ничего не нарушаешь, живёшь в ладу с природой и её законами, тогда природа может быть добрым помощником, а не врагом.
Зоркий глаз Яксы давно заметил в подрастающем не по дням, а по часам юноше ещё одну черту: необыкновенную способность проникать в суть вещей. Правда, это чувство присуще многим таёжным охотникам, которые месяцами в одиночестве промышляют в глухой дикой тайге, общаясь с родственниками и близкими людьми лишь в мечтах. Но у Журавля способность предчувствия была острее обычного.
Однажды он прибежал к Яксе возбуждённый.
— Что с тобой? — спросил старик, ставший к тому времени Журавлю не то дедушкой, не то учителем — вернее, старшим другом.
