— Вылечим твоего старшего, и младшую тоже! — кивая в угол, с улыбкой сказала Ия.

В углу запищал малыш. Мама, как белая куропатка, взмахнула руками и полетела в угол. Мгновение — и на её коленях оказалась берестяная люлька с малышом. Она раскрыла полную грудь, притянула к груди маленькое живое существо, завёрнутое в шкуры. И синие глаза и веснушчатое лицо вновь засияли.

Посреди чума весело горел огонь. У огня играла с собакой девочка. Красный, скользкий язык собаки то лизнёт девочку в руку, а то в носик. Девочка задорно смеётся.

— Сестрёнка! — удивился Сава, радуясь встрече с родными. Но больше всего удивило Саву то, что на другой стороне чума лежал старик Якса. И доктор Ия, наклонившись над ним, что-то ему говорила, а Якса смотрел на неё тёплыми глазами.

Саве стало тепло-тепло, как в давние дни, когда был совсем маленьким. И сквозь сказочный сон он слышал возню в чуме, кто-то что-то делал, убирал, мыл. До его слуха доносились обрывки оживлённого разговора двух женщин.

— Ты такая симпатичная, хорошая… И как ты выносишь всё это?! Чум, холод, неуют… — говорила доктор Ия. — В такой обстановке не может прийти мысль вымыть руки, не говоря уже о голове, теле. Да, в такой обстановке люди не могут быть здоровыми. Не случайны болезни, эпидемии…

— А главное, в чуме никогда не бывает солнца. А я люблю солнце… Я родилась в деревне, в деревянном мансийском доме…

— А как ты оказалась здесь?

— О, это долгая сказка…

— Расскажи, пожалуйста…

— Жила я в деревне. Дом был у нас, а не чум дырявый. В углу горел чувал, а не этот дымный костёр. Окно было в доме. Пусть оно было не стеклянное, а изо льда сделанное. Но через него проходил свет… Давно я живу без света, с тех пор как погиб мой первый муж, отец Савы.

— Как? Он погиб?!

— Пришли красные в нашу деревню — он с ними пошёл… Хорошо, говорят, воевал, богатырём слыл, красным партизаном называли… Потом убили его. — В голосе матери послышались слёзы. — В день, когда его убили, Сава родился. Давно это было. Десять лет назад. Когда большая драка кругом стояла… Гражданской войной называют это время… О, что тогда было!.. Первый мой муж за новую жизнь боролся… Говорил, что ясак-налог отменят, у бедных появятся олени, богатые не смогут притеснять никого, женщина будет иметь равные права с мужчиной… «Вот подожди, подожди, — говорил он при последней встрече, — управимся с теми, кто за старое стоит, станем новую власть устанавливать, а называться она будет — Советской…» — Мама вздохнула. Помолчала. Потом вновь продолжала: — Теперь, слышу, власть-то новая и вправду называется Советской, да только новой той жизни в нашей тайге не вижу. Олени, чумы, да те же Железная Шапка и Осьмар Васька верховодят… Ой-ой-ой! Зачем мой красный партизан погиб!.. Зачем он меня обманул!.. Ой-ой-ой!

— Вот мы и пришли устанавливать Советскую власть в самой глухой тайге. Вот мы и исполняем мечту, за которую погиб твой красный партизан! — успокаивала маму доктор Ия.

Убаюканный тихими голосами женщин, Сава спокойно уснул.

Стоял февраль. Февраль сердит, вьюжен и холоден. Тундра курится. У таёжных холмов, у крутых берегов застывших рек — сугробы. Навьются сугробы и обваливаются, сбегая вниз белыми шариками, оставляя следы-борозды.

Ходит по тундре ветер.

За каждым бугорком вьётся его белый хвост. Кажется, стая песцов мчится в одну сторону, неся стужу.

В такую погоду зайцы сливаются со снегом. Тетерева и рябчики не покидают своих снежных спален. Волки, наевшись до отвала олениной, украденной из стада, отходят от туши недалеко в таёжную чащу и тоже спят, забравшись в волчье логово…

Лишь лиса в такую погоду пытается охотиться. Но и у неё ничего не получается. Мыши глубоко под снегом: не так-то легко их учуять. Покопает-покопает нору, поищет-поищет следы — да и бросит. Потянет узким носом в сторону ветра, наберёт полные ноздри летучего снега, да и поплетётся в сторону густого ельника, в поисках тёплой спальни.

В такую погоду и люди сидят больше у огня. Новый огонь согревал в эту стужу людей мансийской тайги. Огонь Красного чума горел ярко.

Молва о его доброй работе, чудодейственной борьбе со злым духом заразы облетела все чумы. Во многих из них побывала доктор Ия.

Приехав в чум, где уже успела порезвиться оспа, оказав первую медицинскую помощь, она обычно сразу принималась за работу. Подбрасывала дрова в еле тлеющий костёр, кипятила воду. Затем, вооружившись ножом, выскребала и вымывала доски у очага, которые заменяли пол. Частенько сама мыла ребятишек. И на глазах ошарашенных женщин, завернув их в чистые простыни, укладывала спать. Натопив как следует чум, заставляла мыться и самих женщин.

У входа в чум обычно появлялись полотенце, тёплая вода, туалетное мыло.

Потом вместе шили платье, пили чай. Кочевницы разговаривали, с любопытством поглядывали на свою новую подругу.

Немного слов они знали по-русски. А Ия почти не говорила по-мансийски. Но женщины понимали друг друга, когда они делали одно дело: наводили в жилище уют и порядок, боролись со злым духом заразы — оспой. И чаще всего побеждали.

Доктора Ию назвали шаман-девкой! Беседы с ней назвали люди красными посиделками.

Соберутся, бывало, женщины. Сядут кружком. Каждая со своим делом. Кто мнёт шкуру лосиных лап, кто выводит узоры по меху для лёгких и изящных кисов, кто бисером обшивает платье, кто плетёт шерстяной поясок. Рукоделье у каждой своё, а беседа — общая. Зимний-то вечер длинный, слов много надо сказать. А в глухой тайге какие новости?

Вот и рады бывают женщины, когда шаман-девка появляется среди них.

Всегда она скажет что-то такое, над чем женщины потом, оставшись наедине сами с собой, долго думают. И про Советскую власть, и про Ленина, и про колхоз, и про новое солнце, которое будто бы горит от обыкновенного железного провода.

— Вот Учитель учит моего сына в кочевой школе (к тому времени в Красном чуме организовали кочевую школу), — говорила моложавая мансийка. Она вязала спицами шерстяной чулок с причудливыми узорами. — Кем он будет? Оленеводом или охотником? Так зачем тогда учиться? Отец его и без грамоты хорошо пасёт оленей. А вчера ещё и соболя принёс.

— Ты была в культбазе? Видела, там пушнину принимает человек из вашего народа? Он не только умеет шкурки считать, но и разговаривать по бумажке, торговать умеет, — отвечала доктор Ия. — Разве не надо вам своих приёмщиков пушнины или продавцов?

— Приёмщиком пушнины? Разве это лучше, чем охотником? Дома сидеть… Разве это хорошо? Отец вот месяцами в тайге пропадает.

— И даже купцами могут стать наши внуки? — спрашивала старая мансийка. — Купцы на ярмарке всегда весёлые, жирные. Никогда только я не видела мансийского купца. Неужели возможно такое счастье?

— Купцов, бабушка, теперь нет и не будет! — объясняла горячо, заливаясь румянцем, доктор Ия. — А вот продавцом в магазине можно стать. Люди Севера сами должны и торговать, и строить дома, и добывать рыбу… Так Ленин сказал. А чтобы торговать самим, надо учиться разговаривать по бумажке, то есть читать. Это не детская игра. Нет! Просто человеку невозможно всё запомнить. Тут на помощь приходит бумага. На ней всё можно записать. И сколько дроби и пороху брал в долг охотник перед уходом на промысел, и сколько белок сдал.

— Верно! Верно! — соглашалась старуха. — Купец всегда в бумажку заглядывал. В бумажке долги находил. По бумажке богато жил. Наши внуки пусть учатся. Может, к ним тоже придёт счастье.