Да что мне в голову взбрело? К чему это может привести?

Он знал: сейчас дело не только в его отце, но и в Дале. Ему требовалось как-то забыть ее, чем-то занять свои мысли, пока время не вытравит ее из памяти. Раньше она нуждалась в Бирмуне и его «ночных людях», но не теперь. Однажды она, несомненно, вернется в Орхус жрицей, но к тому времени ей понадобятся новые, более значимые слуги. Ей понадобятся «дневные люди», воины и вожди – а вероятно, и другие женщины, – чтобы служить ее цели. Ей понадобятся люди со средствами и те, кто обладает властью, чтоб воплотить ее мечты в реальность. Ей не понадобится Бирмун.

Он продолжал копать. Много раз прежде он заглядывал в будущее и не видел ничего, кроме пустоты, неудач и скорби, и давным-давно нашел лекарство.

Я все еще могу вонзить два фута старого железа в людей, убивших моего отца. Я могу убить людей, которые зарезали моих братьев. Я все еще могу отомстить.

Он снова и снова повторял в уме эти слова, как молитву. Больше не имело значения, застанет ли он убийц присевшими над ведром или набивающими рты хлебом, прежде чем пустит их под нож. Мертвых не волновало, зачем и как.

Лопата отсекла руку его отца у запястья, прежде чем Бирмун заметил и остановился. Остались лишь кости да несколько клочков гнилой ткани, и со смесью веселья с безумием Бирмун подумал: Даже черви ушли в мир иной.

Он упал на колени и расчистил грязь ладонями, вскоре коснувшись простой рукояти отцовского меча, не украшенной и крепкой, как и сам владелец. Он дотронулся до лезвия – по-прежнему достаточно острое, чтобы порезать мозолистую руку, – и невольно вспомнил, как отец затачивал его. Каждый год с прекращением зимних морозов тот в компании сыновей усаживался перед своим залом с точильным камнем, счищал пыль и раскладывал железо, полируя свою коллекцию оружия на глазах у всех. «Работа почетна, – говорил он, пока мальчишки усердно чистили его доспех и подметали ступени. – Ни один человек, даже вождь, не может быть выше нее».

Мир затуманился, и Бирмун сморгнул слезы.

– Ты гордился бы мной, Канит?

Он представил всех мужчин, а также мальчиков и женщин, которых убил той кровавой ночью.

– Что бы ты сделал, отец? Сдался бы? Выбрал бы смерть?

Это больше не имеет никакого значения, понимал он: его отец – труп. Его братья, давшие яростный отпор своим убийцам, – трупы, и остался лишь Бирмун. Бирмун, опозоренный «ночной человек», не поклявшийся отомстить убийце родителя, а принимавший его дары, чтобы жить спокойно; лгавший, уничтоживший свое имя и репутацию в надежде отплатить кровью за кровь.

Но его мать еще жива. «Верные» люди, которые бросили на улице труп своего господина, еще живы. Может, не все они заслуживают смерти, но и безвинными их не назвать. Если Бирмун заберет жизнь вождя ночью, они никогда не узнают, кто это сделал и почему. Возможно, свалят это на «Смуту» и забудут. Им не придется смотреть в глаза своей вине, доколе стыд не нависнет над ними грозовой тучей и не пропитает их до костей. Все люди говорят о чести и достоинстве, но только мой отец сражался и умер за это.

Страх за собственную жизнь исчез, когда Бирмун признал это. Верно, он пришел этой ночью сюда, чтобы очистить свой разум от Далы. Он сражался ради нее, убивал ради нее, но в конце концов она была всего лишь отвлечением. Он оставался в живых все эти годы не без причины, и этой причиной была не Дала. Он припрятал отцовский меч и доспех не без причины.

В память о тебе, отец, я сделаю это напоследок. Я сброшу маску золотаря и сражусь за честь, как сделал ты. И тогда, живой или мертвый, я наконец буду свободен.

Нам пойти с тобой, вождь?

Бирмун покачал головой. Он знал, что эта идея привела их в ужас, и в любом случае от них будет мало толку.

– Я иду один. Если буду сражен, похороните меня с моими братьями.

Он забрал перепачканное грязью железо и вновь засыпал кости отца, затем очистил пробитый панцирь водой с лимонником. Используя лопату, он заточил тупые участки лезвия меча и отполировал его самыми чистыми тряпками, какие имелись. А затем надел куртку из серой шерсти, чтобы пробоины в доспехе были не столь заметны, кожаные сапоги, с которых стер водой и камнем все следы земли, и ножны, которые приобрел у озадаченного кузнеца. Братья молча смотрели ему вслед.

Одинокий, у всех на виду, он вошел через открытые ворота в Старый Орхус, когда-то бывший отдельным городком, но теперь соединенный мостом с поселением, его покорившим. Бирмуну казалось, что все наблюдают за ним. Ты к этому не привык, вот и все. Никто не смотрит на золотаря.

Его путь был почти таким же, как и прошлой ночью, – отцовский зал стоял недалеко от его старого дома. Бирмун пересек Железный мост, странно успокоенный сильным осенним течением реки, и остановился на краю, чтобы ощутить брызги на лице; звук воды заглушил все шумы мира, пусть и на мгновение.

Но ему пора было идти. Бирмун сошел с мокрых крепких досок и направился к залу своего детства. Больше, чем когда-либо, он обращал внимание на воинов. Он был выше большинства и шире в плечах, но худее их, и его взгляду явно недоставало их спокойной, незамутненной уверенности.

Каждый день своей жизни он вкалывал вместо того, чтобы ошиваться возле какого-нибудь «великого мужа», есть с его стола, фехтовать и выглядеть свирепо. Но он никогда не сражался с воинами должным образом, никогда не испытывал себя против них.

Надо было поупражняться с настоящим мечом. Подготовиться к этому.

Он мысленно назвал себя дураком и стиснул рукоять отцовского оружия. По сути, оно не так уж отличалось от лопаты, и он попробовал успокоиться. Он орудовал инвентарем всю свою жизнь, будь то грабли или канавокопатели, заступы или молотки, и это было похоже. Это должно быть похоже.

Я молод и могу вкалывать ночь напролет. Я продержусь дольше него. Я измотаю его, пока он не утратит бдительность и не лишится сил – если только сумею остаться в живых.

Бирмун вспотел, хотя солнце пряталось в облаках и кожу обдувал ветерок. Это из-за куртки и доспеха, я просто не привык носить такое.

Он представил, как встречается взглядом с матерью, и внутренности больно скрутило, что бы он себе ни говорил.

Найдет ли он в ее глазах ненависть? Отвращение? Или просто стыд? Взглянет ли она на него как на ничтожество, напоминание о неудачнике-муже и отвергнутой жизни?

Возможно, ее там не будет. С какой стати ей там быть? Для меня этот день особенный, но для нее это просто еще один день.

Залы и всё, что в них делалось, существовали для мужчин. Вассалы вождей определяли права собственности, выслушивали разногласия и управляли почти всеми повседневными делами в Орхусе. Сами вожди в основном наблюдали за происходящим – когда необходимо, карая преступников, нарушивших законы Ордена, разрешая междоусобицы, одобряя поединки, – или просто важничали перед своими людьми.

Вождь Сурэн будет в своем зале со своими вассалами и родней мужского пола, но его матрона и дочери останутся дома или пойдут на рынок со сверстницами. Женщины не забивали себе голову подобной ерундой.

– Эй ты, а ну смотри, куда…

Бирмун врезался поясницей в борт движущейся телеги, с треском качнув ее вбок и рассыпав овощи.

– Простите, я…

Он взглянул на возчика и приготовился встать на колени и помочь собрать товар, но тут осознал: лицо мужчины побелело.

– Нет, пожалуйста, я не… это была моя вина. Пожалуйста, не надо. Я сам это сделаю.

Торговец спрыгнул со своего старого, лохматого коня и упал на колени, бормоча и выуживая из грязи свой товар, низко наклонив голову, чтобы не видеть Бирмуна. Прохожие отворачивались, только юноши задерживались поглазеть.

Он боится, что я убью его прямо здесь за то, в чем виноват я сам.

Бирмун замер и убрал руку с меча. Его наличие на поясе означало: «Вот муж, который ищет известность и славу», а всего более он сообщал миру, что ремесло его владельца – насилие. Но торговец заговорил еще до того, как увидел клинок.